0:1 в первом тайме - Адам Багдай

Что же делать? Играть в «Урагане»? Но одна мысль об этом казалась ему отвратительной. Нет, этого он никогда не сделает. Тадек Пухальский мог на это согласиться, потому что он барахольщик, у которого нет ни капли самолюбия, но он, Чек, левый крайний «Сиренки» и гордость всей команды, предпочел бы смерть такому позору.

Что делать? Что делать?

Манюсь вынул из шкафа кусок черствого хлеба, сунул его в карман и вышел. Спустился боковой лестницей, чтобы его никто не заметил. Было еще очень рано. Голубятня тонула в утренней тишине. Только где-то далеко-далеко выли фабричные гудки. Проскользнув пустым двором, Чек юркнул в ворота и вышел на улицу. Мысль, что он может встретиться с товарищами, гнала его от дома. Разыскав несколько бутылок, он выполоскал их под колонкой и направился к магазину.

Сегодня он панне Казе даже не улыбнулся. Она оскорбила его вчера, не хотела дать взаймы денег, так пускай же знает, что у Чека тоже есть гордость. Нечего рассусоливать. Чек покончит с этим и распрощается с магазином холодно и сухо, как равнодушный ко всему деловой клиент.

На пани Вавжинек и пана Сосенку он был обижен еще больше и решил к ним не заходить вовсе. Чек выпил в молочной молоко, закусил черствым хлебом, а на остальные деньги купил кулек конфет — это будет для тети.

Из записочки, которую она оставила на столе, Манюсь знал, что ее взяли в больницу на Плоцкой улице. Ему долго пришлось ждать в приемной; наконец сестра проводила его в большую палату, пропахшую лекарствами. Тетка встретила его с радостным изумлением, но лицо ее тут же приняло озабоченное выражение.

— Что же ты, бедняга, будешь без меня делать? Такое несчастье, ну такое несчастье! — повторяла она.

— Вы, тетечка, не волнуйтесь, — утешал он ее, смущенно улыбаясь, — я как-нибудь устроюсь.

— Я попросила пани Загорскую, чтобы она за тобой присмотрела. В шкафчике еще есть крупа, мука, сахар. За окном — кусочек мяса. Смотри, чтобы не протухло. Пани Загорская тебе приготовит. И пачка кофе есть на полке, за печкой.

Манюсь плохо слушал эти заботливые наставления: он знал, что на Гурчевскую уже не вернется.

— Э, чего там, — улыбнулся он, желая утешить больную, — я не пропаду, пусть только тетечка не волнуется.

Когда Манюсь сунул ей кулек с конфетами, тетка совсем расстроилась.

— Боже мой, — растроганно прошептала она, сдерживая слезы, — какой ты хороший мальчик! А я еще у тебя деньги забрала! Да я не знала, Манюсь, господь бог свидетель. Я думала, это твои.

— Да ну, тетечка, это все ерунда, — остановил он ее. — Вы только поскорее выздоравливайте. Я ведь понимаю, как нудно лежать в этой больнице.

Манюсь окинул взглядом палату с рядами белых коек, увидел бледные, отмеченные печатью страдания лица больных и жалостливо вздохнул.

— Да, — сказал он, — это не комната смеха.

— Храни тебя господь! — Она погладила его по замурзанной щеке. — Значит, помни: кофе — на полке, за печью.

Мальчик пообещал тетке, что вскоре снова придет ее навестить, и, сопровождаемый ее благословениями, вышел из палаты.

Целый день он бродил над Вислой, смотрел, как грузчики насыпают пирамиды золотого песка, провожал взглядом электричку, с грохотом пролетавшую мост. Добрался даже до Сасской Кемпы, где вдоль вала пестро раскинулись пристани, лежал, заложив руки под голову, в чаще ивняка, следя, прищурив глаза, за белыми треугольниками парусов, скользившими, подобно тетрадным листам, по медной от солнца реке.

Почувствовав голод, Манюсь перелез через ограду на людный мужской пляж в надежде разыскать бутылки из-под лимонада и пива. Искать долго не пришлось.

«Как-нибудь обойдусь», — думал мальчик, сдавая бутылки в продовольственном магазине.

Он снова зашел в молочную, съел большую булку и выпил стакан горячего молока. Потом долго бродил по берегу Вислы. С наступлением вечера, когда над водой поднялась полоска тумана, его охватила безмерная усталость. Боковыми улочками Сасской Кемпы он отправился за город, в поле, где забрался в стог прошлогодней соломы.

Манюсь проделал в стоге небольшое отверстие и, выбирая из волос соломинки, глядел на затянутые мглой поля.

Дождь монотонно шуршал по соломе, заслоняя серой завесой дальние городские крыши. Воздух был пропитан сыростью, которая чувствовалась даже внутри стога. Манюсь свернулся в своем согревшемся логове и зажмурил глаза.

Мысли его снова вернулись к Гурчевской улице, к Голубятне. Завтра начнется розыгрыш турнира, «Сиренка» играет свой первый матч, а он не займет своего обычного места на левом фланге нападения! Чем больше он об этом думал, тем сильнее охватывала его грусть. Монотонный шум дождя наводил тоску, все в мире казалось мрачным, лишенным всякого смысла.

Неизвестно, долго ли пролежал бы Манюсь в своем стоге, если бы голод не дал о себе знать. Мальчик выбрался из своей норы, стряхнул с себя солому и, съежившись, побрел по направлению к пристани.

Было холодно. Промокшая рубашка липла к телу, в разорванных тапочках хлюпала вода. В такой день невесело было бродяжничать. Чек уселся под навесом для лодок и бездумно следил за проходившим мимо пароходом…

«Эх, очутиться бы сейчас на таком пароходе и поплыть далеко-далеко, до самого моря!» — думал он, дрожа от холода.

Вдруг Чек заметил, что кто-то крадется под навес. Это был парнишка примерно его роста, худой, сутулый, в такой же поношенной одежде, как и Чек. Поверх рубашки у него была накинута изодранная куртка. Из-под шапки выбивались космы рыжих волос. Увидев Манюся, парнишка остановился и уже собрался было бежать, однако, не обнаружив ничего угрожающего, тоже укрылся под навесом.

— И ты за лодкой?— спросил он, подозрительно поглядывая на Манюся.

— Я?— удивился Манюсь. — Да нет, просто жду изменения атмосферных явлений.

— А-а. — В голосе мальчика прозвучала нотка разочарования. — А я думал, ты за лодкой. Я-то, братец, как только дождь — сразу сюда. Можно стащить ялик на воду и покататься немножко. Весла у меня припрятаны в кустах…

Это было уже любопытно. «Должно быть, мировой парень, раз такое надумал», — решил Манюсь, но вслух заметил небрежно:

— В такую погоду разве интересно на лодке кататься? Ревматизм можно заработать. Ты что, греблей занимаешься? — спросил он рыжего паренька.

— Конечно! — гордо ответил тот. — А ты?

— Я, братец, тоже спортсмен, футболист. По-моему, это самый лучший вид спорта. Как же тебя зовут?

— Милек. А тебя?

— Манек. Только ребята называют меня «Чек»,

Милек прыснул со смеха.

— Чек?!

Манюсь обиженно взглянул на него:

— Ничего смешного нет. Просто в школе учительница как-то спрашивает: «Манюсь, если ты пойдешь в лавку, спросишь две булки по восемьдесят грошей и дашь кассирше два злотых, что она тебе даст?» А я и говорю: «Проше, пани, кассирша даст мне чек». С тех пор меня и прозвали «Чек».

— Здорово! — Милек уже совсем по-приятельски улыбнулся.

— С этими прозвищами по-разному бывает, — серьезно продолжал Манюсь. — Есть у нас в команде такой парень — Богусь Альбиновский, наш вратарь. Все звали его «Богусь». А однажды отец его напился и кричит ему: «Жемчужинка ты моя драгоценная!» С того времени никто иначе его не зовет, как Жемчужинка.

— А у меня кличка «Рыжий Милек», — смущенно ввернул любитель спорта.

— Ну что ж, ничего странного, ведь ты действительно рыжик, братец.

Рыжий Милек кисло усмехнулся. Он, видно, недолюбливал свое прозвище. С минуту он разглядывал Манюся и вдруг сказал:

— Ты, как видно, свой парень. Может, вдвоем отправимся в путешествие?

— Вещь неплохая, — Манюсь свистнул сквозь зубы, — только куда?

— Возьмем ялик и поплывем в море, а потом, может быть, удастся попасть на какой-нибудь корабль. Я читал книжку про двух парней. Они нанялись на английский корабль и поплыли на Мадагаскар.

— Все это хорошо, — с видом знатока сказал Манюсь, — только не сейчас. Сейчас у меня дела посерьезнее: ведь начинается турнир, братец.

— Это турнир «диких»? Ты будешь там играть?

На этот вопрос левому крайнему «Сиренки» было нелегко ответить. Он долго думал и наконец пробормотал:

— Вот то-то, братец, что неизвестно. И могу играть, и не могу.

И Манюсь в ярких словах описал Рыжему Милеку всю свою трагедию.

Милек слушал с разинутым ртом, словно кто-то пересказывал ему полную приключений книжку. Когда Манюсь закончил: «Да, братец, жизнь — это не цветной фильм», он взволнованно сказал:

— Только не унывай. Что-нибудь придумаем.

Но Манюся его слова не очень приободрили.

— Тебе легко говорить. Ведь завтра первый матч, наши ребята будут мучиться, а я? Как подумаю об этом, прямо жить не хочется.

В словах мальчика было столько горечи, что оба замолчали.

Дождь барабанил по навесу, дробился серебристой пылью, сквозь которую еле проглядывала мутная река. На воде у берега собирались пузыри. Где-то вдали маячило рыбацкое суденышко, за ним — неясные контуры левого берега Вислы.