Кто помнит о море - Мухаммед Диб

Я размышлял о будущем, наблюдая за этими существами из другого мира. Больше, чем деньги, меня интересовало само это будущее, которое мне хотелось увидеть воочию, — многообещающее будущее, таким оно рисовалось в моем воображении; надо было только заполнить пустые полки моей лавки. Я искал того, кто согласился бы поверить мне в долг. Никто в городе не мог отсоветовать одолжить мне если не все деньги, то хотя бы какую-то часть необходимой суммы, однако и ссудить их мне никто не решался. Оптовики тоже не соглашались отпускать мне товар в кредит: у меня не было поручителей. В результате, отчистив и приведя в порядок мою лавку, я не смог осуществить ничего из того, что наметил, и вынужден был откладывать начало торговли со дня на день.

В разгар всех этих трудностей ко мне вдруг явился персонаж — и какой персонаж! С первого взгляда мне почудилось — я знаю его, лицо его не было для меня новым, и сначала мне даже казалось, будто я встречал его прежде у покойного отца, хотя потом я уже не был в этом уверен. Где в таком случае я его видел? Вспомнить это мне так и не удалось. В начале нашего знакомства он чувствовал себя неуверенно, с трудом шел на разговор, а когда решался на это, говорил запинаясь, как бы сам с собой. Вскоре, однако, парализовавшее его чувство неловкости прошло. И при каждом своем появлении он впоследствии не скупился на слова, говорил горячо и много — впрочем, меня это ничуть не удивляло.

Однажды, после нескольких таких визитов, он вдруг заявил:

— Вам пришлось испытать массу затруднений с того дня, как некое торговое дело попало к вам в руки. Откуда мне это известно? Я ждал этого вопроса. Да, вы пребываете в полной растерянности. И сознание того, что вы трудитесь во имя грядущих великих целей, нисколько не облегчает ваше положение, скорее наоборот. Я лично считаю, что каждый должен заниматься своим делом и, с другой стороны, с уважением относиться к чужим делам, но большинство людей слышать об этом не желают, им на все наплевать. Согласен, есть от чего прийти в отчаяние…

Разглагольствуя таким образом, он размахивал руками, раскачивался всем телом.

— Ваша теперешняя жизнь предстает в особом свете в глазах тех, кто знал вас прежде. Вам приходится сталкиваться с людьми, лишенными всякой воли к действию, вы полагаете, что заслужили симпатию вещей… Но вы так строги к себе. Может, вы почувствовали, что спасение именно в этом? В тот момент, когда вы заняли лавку, о которой идет речь, поползли слухи, что вам придется отказаться от нее не далее как через неделю. Однако этого не случилось, и я считаю себя вправе и в дальнейшем ожидать от вас такого же точно упорства и желать вам долгих лет настойчивого труда. Вы сумели пренебречь всяческими слухами, поздравляю вас. Знаю, сколько сил вам понадобится, чтобы выправить свое положение, довести его до нормального уровня, но вы уже доказали, на что способны. Зачем же в таком случае, спросите вы, прислушиваться к чужому мнению на ваш счет? Можете считать это чистой глупостью!

Я слушал его рассуждения обо мне и моих делах, а сам думал. Глубокая вмятина на месте соединения сиамских голов рассекала его лоб от правого глаза. Он мог говорить часами и нисколько не уставал при этом. Я же никогда не блистал красноречием, поэтому мне и в голову не приходило вступать с ним в спор. Я довольствовался тем, что слушал его, стараясь следить за обеими его головами. Времени у меня, в общем-то, было достаточно, и его соображения, сколь необычными они ни казались бы, нисколько не докучали мне, особенно если он давал мне возможность подумать.

Однажды он разоткровенничался:

— Знаете, что я вам скажу? Человеку на этой земле надо, чтобы все его деяния свершались согласно свидетельствам очевидцев, Посудите сами: стоит ему о чем-нибудь заговорить, как он тут же ссылается на мнение того или другого или приводит слова какого-нибудь авторитетного лица. Ну а предположим, не останется вдруг ни свидетелей, ни очевидцев, на кого же тогда он будет ссылаться? А ведь он по-прежнему будет жаждать, чтобы сердце его оставалось открытой книгой. Но для кого? Предположим, он мог бы сослаться на то, что сам бы подумал и сделал. Но кому об этом сказать? Ибо не стоит обольщаться: даже тогда он не в силах будет изменить своих привычек и захочет следовать прежним правилам. Нечего рассчитывать, что он позволит себе заглянуть в собственную душу. Не ждите от него ничего подобного…

Прервавшись на этом месте, он принялся в тот день внимательно разглядывать все вокруг, словно увидел мою лавку впервые или же пытался оценить ее по достоинству со всем содержимым.

— Понятия не имею, отчего это так, — не замедлил продолжить он.

Затем, постучав себя в грудь, он издал короткий смешок, который сразу же проглотил. Я почувствовал, как на сердце мне легла какая-то тяжесть, словно чья-то рука сдавила его. Я не понимал, что происходит, и не узнавал этого человека; своими двумя парами глаз он как-то странно смотрел на меня, совсем не так, как обычно. Причем каждый глаз выражал что-то свое: один — упрек, другой — лучезарную доброту, третий — насмешку, четвертый — небесную радость.

Человек, который говорит вам такие вещи! Что о нем подумать? Как расценить его? Слова его преследовали меня, хотя я не испытывал ни малейшего желания вспоминать их; и все-таки они внезапно будили меня по ночам, им вторило яростное тявканье. Разгадать его намерения — это все равно что выиграть пари, я отказался от этого, потерпев неудачу в первый же день. И потому просто слушал его, а время шло своим чередом. Под конец он вставал и уходил, каждый раз по рассеянности забыв попрощаться.

Несколько раз я уже готов был обмолвиться о своем затруднительном положении, но что-то останавливало меня: разве сам он не видит этого? — говорил я себе. Увы, он всегда догадывался о моих намерениях, его учетверенный взгляд, становившийся вдруг пустым, непроницаемым, устремлялся куда-то вдаль, давая понять, сколь трудно тронуть его сердце. И я отступался. Моя нужда, будучи вполне приличной, все-таки бросалась в глаза — это как раз то, чего я хотел: чтобы мою бедность видели, но не сострадали ей. Таким образом я оставался хозяином своего положения и мог решать, принимать чью-то помощь или нет.

Со временем приходить он стал все реже и реже, тогда как раньше, без преувеличения, месяцами не давал мне покоя. Он еще появлялся иногда, потом наконец после двух или трех коротких визитов… Вернувшись к своим делам, я ужаснулся, увидев, как быстро пробежало время. Ни один из моих замыслов не доведен до конца! О чем я только думал? Где была моя голова? А между тем я с грустью вспоминал о своем госте. Почему он больше не приходит и почему о нем никто ничего не говорит? Надеялся ли он получить что-то от меня и обманулся в своих ожиданиях? Сколько вопросов, на которые даже сегодня я не могу найти ответа.

Я долго буду помнить слова, сказанные им напоследок:

— Видите чужаков, которые все время ходят мимо? Так вот — они следят за нами! По их виду этого не скажешь, и никто их не остерегается. А потом будем удивляться, почему нам нет покоя по ночам!

Я был уверен, что в последний раз слышу его невыразительный голос. Резко повернувшись, он молча глядел на меня; не знаю отчего, но мне почудилось, будто слова его вонзились в меня, словно холодный нож гильотины. Прежде чем исчезнуть, он оставил мне их как бы в залог или, вернее, как предостережение, над которым у меня еще будет время подумать.

Он ушел, и больше я его не видел. Все было кончено.

Рост, усиление и количественное увеличение новых сооружений продолжается в атмосфере страха, ибо довольно малейшего шороха на одном из этих сооружений, чтобы он, распространяясь волнами, перекрыл шум десяти тысяч турбореактивных двигателей, работающих на полную мощность одновременно. В своем неуклонном продвижении вперед сооружения уничтожают целые кварталы на своем пути, заглатывая их один за другим, а если, как это порою случается, им приходится по каким-либо причинам откатываться назад, на их месте под солнцем простирается гладкое пространство, заасфальтированное ярко-красным битумом, — это все, что остается от домов и тех, кто населял их. Море, упорствуя, не желает омыть своей волной эти новые берега, унять пожирающий их огонь. Редкие горожане, случайно очутившиеся в тех краях, едва успев бросить взгляд вокруг себя, тут же торопливо удаляются, не оборачиваясь. А ночью… Нет, не стану говорить об этом — это слишком, слишком ужасно!

Нафиса часто отсутствует; часы ожидания равносильны для меня часам агонии. Облегчение, которое приносит ее возвращение, сопровождается жгучим страданием. Походка у нее стала неузнаваемой, непривычно осторожной. Ее не было дома, когда сегодня утром взлетело на воздух несколько сооружений, и вернулась она только через час. Довольный ее возвращением и не требуя большего — ведь только что я говорил себе: «Она вернется в лучшем случае завтра, а то и дня через два», — я ни о чем ее не спрашивал. Любое замечание с моей стороны было бы просто неуместным. Она снова принялась за хозяйство, брошенное на произвол судьбы, жизнь продолжалась.