Новый Мир ( № 2 2007) - Новый Мир Новый Мир
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Он был менеджер в большой фирме, он целыми днями работал. У него совсем не было личной жизни, он уставал безумно.
— Но по крайней мере у него зарплата была неплохая, судя по квартире. Я даже мечтать не могу о такой.
— Самое удивительное, что эта квартира могла бы достаться вам.
Изумленные глаза. Светло-карие.
— Если бы вы согласились, конечно. Дело в том, что он хотел сделать вам предложение. Он мне показывал вас из окна. Он говорил: “Отец, видишь эту женщину, я хочу сделать ей предложение; правда, для начала нужно с ней познакомиться, пойти к ней на прием, что ли, она наш участковый терапевт, взять больничный, пригласить ее в ресторанчик…”
Женщина смотрела на лицо мужчины.
— Пошли бы вы за него замуж?
— Откуда он знал, что я не замужем?
— Наблюдательный. Я поставлю чайник? Выпьете со мной по чашке?
Уже неловко было отказаться.
Она шла через двор к себе домой. Он смотрел из окна. Она остановилась, обернулась. Дом стоял позади нее, множество окон смотрело. Она помахала.
Старик долго не мог уснуть, он жалел, что не сдержался и рассказал ей, она ему не очень понравилась, и он мысленно говорил сыну, что если бы он сам встретился с ней нос к носу, ему бы она тоже не понравилась, и дело не в усталости, и не в измятом халате, и не в лекарственном запахе — грубовата она была для него. Слишком уж вся ясна. И он уснул со смутной обидой на сына. И со злорадным удовлетворением, что уже никак не может она стать женой его сыну, никак.
Подсекай, Петруша
Горалик Линор родилась в Днепропетровске, с 1989 года жила в Израиле — окончила Беэр-Шевский университет по специальности Computer Science, работала в области высоких технологий. С 2001 года живет и работает в Москве. Поэт, прозаик, критик, эссеист.
* *
*
Если за молоком или так, в поношенном до ларечка,
можно встретить девочку — восемь пасочек, два
совочка, —
у подъезда, у самого у крылечка.
Тело у нее щуплое, голова пустая.
Вся она, словно смерть, любимая,
словно смерть, простая, —
и коса, и коса густая.
Вот она выбирает пасочку и идет ко мне осторожно,
так берет документики, будто это важно.
Фотография, биография, биопсия, копия.
Это я, девочка, это я.
Голова у меня пустая,
совесть чистая,
ты моя.
* *
*
Как в норе лежали они с волчком, —
зайчик на боку, а волчок ничком, —
а над небом звездочка восходила.
Зайчик гладил волчка, говорил: “Пора”,
а волчок бурчал, — мол, пойдем с утра, —
словно это была игра,
словно ничего не происходило, —
словно вовсе звездочка не всходила.
Им пора бы вставать, собирать дары —
и брести чащобами декабря,
и ронять короны в его снега,
слепнуть от пурги и жевать цингу,
и нести свои души к иным берегам,
по ночам вмерзая друг в друга
(так бы здесь Иордан вмерзал в берега),
укрываться снегом и пить снега, —
потому лишь, что это происходило:
потому что над небом звездочка восходила.
Но они все лежали, к бочку бочок:
зайчик бодрствовал, крепко спал волчок,
и над сном его звездочка восходила, —
и во сне его мучила, изводила, —
и во сне к себе уводила:
шел волчок пешком, зайчик спал верхом
и во сне обо всем говорил с волчком:
“Се, — говорил он, — и адских нор глубина
рядом с тобой не пугает меня.
И на что мне Его дары,
когда здесь, в норе,
я лежу меж твоих ушей?
И на что мне заботиться о душе?
Меж твоих зубов нет бессмертней моей души”.
Так они лежали, и их короны лежали,
и они прядали ушами, надеялись и не дышали,
никуда не шли, ничего не несли, никого не провозглашали
и мечтали, чтоб время не проходило,
чтобы ничего не происходило, —
но над небом звездочка восходила.
Но проклятая звездочка восходила.
* *
*
В потной маршрутке по дороге к продуктовому рынку
она представляет себе аварию,
— как они оба попадут в рай,
где он будет любить ее заново, —
так, что перестанет болеть в груди
при виде рекламных буклетов с идиотскими пальмами.
Восемь лет брака;
все еще можно будет собрать по косточкам, — думает она, —
под златолистыми деревьями,
в осиявающем пламени,
среди дивных плодов, лежащих ошуюю и одесную.
Маршрутка резко дергается,
объезжает “Волгу”,
останавливается у вывески с яблоками и апельсинами.
Он представляет себе аварию, —
как он попадет в рай
и там наконец выплачется.
* *
*
В хирургическом пациенты орут как резаные.
На больничном дворе среди чахлых розанов
собачка ежедневно проделывает трюк:
ест из рук
много разного,
от черствой горбушки до диетического творожка.
Собачку все кормят.
Она гордо ходит
по квадратам клумб, как своевольная пешка.
Подвывает воплям, когда оказывается у окошка.
В глазном отделении зрячие играют в шашки,
“Слышь, — говорят, — кошка”.
* *
*
Как умирают пятого числа?
Как умирают третьего числа?
Как умирают в первый понедельник?
Лежат и думают: “Сегодня все музеи
закрыты — санитарный день.
Все неживое чает очищенья,
и чучела спокойней смотрят в вечность,
когда стряхнули месячную пыль”.
Как умирают ближе к четырем —
в детсадовский рабочий полдник?
А ближе к новостям? А в шесть секунд
десятого? А в пять секунд? А в три?
А вот сейчас?
Какие ж надо святцы, чтоб никого из нас не упустить.
* *
*
Камень удерживает бумагу, ножницы вырезают из нее подпись
и печать.
Осталось совсем чуть-чуть.
Камень думает: “Ну какой из меня медбрат?
Надо было поступать на мехмат.
Вот опять меня начинает тошнить и качать.
С этим делом пора кончать”.
Ножницы думают: “Господи, как я курить хочу!
Зашивать оставлю другому врачу.
Вот же бабы — ложатся под любую печать,
как будто не им потом отвечать”.
Бумага думает, что осталось совсем чуть-чуть,
и старается
не кричать.
* *
*
Нет, за пять лет для нас мало что изменится.
Через пять лет для нас мало что изменится и за восемь.
Через восемь для нас и за десять изменится не очень многое.
Через десять лет им будет по пять, некоторым — по восемь.
Они будут думать, что за год все изменится до неузнаваемости.
Еще через пять — что все, возможно, здорово изменится через пару лет.
Еще через восемь — что за десять лет, в целом, может измениться очень многое, —
но только не мы.
Мы ведь были точно такими же и пять лет назад, и восемь, и десять, —
только больше ростом — и еще что-то,
изменившееся совершенно неуловимо, —
