Три запрета Мейвин (СИ) - Дементьева Марина

Что значит это "вновь"?

Но память молчит, сжавшись дрожащим комком страха.

Чернота упряма. Она мирится с временным поражением, признавая силу того, кто ждёт меня у поверхности кургана. Но окончательная победа будет за ней. "Всё давно предрешено. Что бы ни было, я заполучу тебя, не он — ни силой, ни хитростью. Мне ты обещана, мне принадлежишь по праву".

Чем я дальше от неё, чем тоньше на глазах пелена сна, тем яснее вижу потаённую суть черноты. И кричу, кричу от запредельного ужаса.

Чернота ждёт. Она терпелива и всегда получает назначенное. Она всегда со мной, даже если я не вижу.

Чернота ждёт. Я кричу, захлёбываясь страхом. Слишком легко представить, как сомкнутся надо мною стоячие чёрные воды.)

Во мне ещё дрожит отзвук недавнего крика. Судорожно сглатываю надсаженным горлом.

Кругом — кажущаяся непроглядной темень. Она добралась до меня?!. Когда?..

— Тише.

Вокруг меня смыкаются объятья — бьюсь в них обезумевшей птицей, что готова сломать крылья, лишь бы не достаться охотнику.

— Тише… — повторяет усталый, бесконечно усталый голос.

Я слышу его, но страх застилает разум… извиваюсь змеёй.

Меня не отпускают. Тому, кто удерживает меня, не обидны удары и попытки вырваться. Он терпелив со мною, как с опасно захворавшим ребенком, преследуемым кошмарами в болезненном бреду.

Меня усаживают на колени. Губы касаются волос на макушке, отечески-успокаивающим поцелуем.

Наконец, затихаю, прижавшись к твёрдой груди. О рёбра мощно и часто, как в кузнице, ударяет молот-сердце.

Узнаю эти объятья. Они принадлежат не черноте. Они — защита от неё.

Только отчего так…

— Темно, — всхлипываю я.

Полуденным заревом вспыхивает свет. Зажмуриваю глаза, мокрые от слёз. На ресницах и разводами по щекам застыла соль. Смотреть больно, но я так рада свету.

Взрослая годами, я стала бояться темноты, которой не пугалась в детстве. Не потому, что в ней выжидают чудовища. Нет.

Льну к Самайну, цепляюсь за его плечи, как испуганный ребёнок, которым и чувствую себя. Сбивчиво шепчу, уткнувшись лицом ему в шею. Напиваюсь запахом мяты и остролиста, снега и дыма.

— Она не чёрная, только кажется… кажется. На самом деле она пустая, она — ничто. Пустая — и жадная. Она говорила со мной. Она говорит… я принадлежу ей. Почему я принадлежу ей? Я тоже стану… пустотой. — Плачу от страха. — Я не хочу… не хочу стать пустотой!

— Знаю.

По его голосу понимаю: он действительно знает и знает давно. Это знание было с ним, было в нём, когда он с ума сводил меня противоречиями и недомолвками.

Не от этой ли беды он взял на себя за долг уберечь меня? не её ли разумел, говоря о нарушенном им законе и о том, что ничего не сумеет исправить дважды?

Он слышит то, что я не решаюсь произнести. Исчезнуть в пустоте — участь стократ ужасней, чем быть растерзанной снежными гончими и вечность следовать бесплотным духом за зовом расколотого рога, по незримым следам Дикой Охоты. Гнаться за верховым отрядом в сонме северных ветров и душ разделивших недоброе посмертие. Принять быструю смерть от тех, с кем свыклась, кого полюбила… а после — сопровождать Самайна, видеть его, невидимой, невесомой присев на луку седла. Касаться — снежинкой на губах, вплетать свой шёпот в голос вьюги — быть может, он услышит его, едва различимый, и в серых глазах отразится тень воспоминания…

Самайн укачивает меня на руках, касается щекой моей склонённой на его плечо головы.

— Я не отдам тебя ей. Слышишь? Я тебя не отдам.

Я хочу верить ему. Я… верю. Верю.

Мыслимо ли не верить тому, кто и ложью оберегал от правды, что стократ страшнее любой лжи?

Мглисто-серые глаза обвели тени — память ночей без сна и успокоения, след чёрных мыслей, что воронами кружат над головой.

Вина свернулась удушливым клубком вкруг сердца. Что за тоска тебе во мне, мой светлый? Не налагала я альгейса исполнять мои прихоти — власти моей нет над тобой. Никакими путами не привязывала к себе — так что за нарок удерживал тебя у постели человеческой девчонки, чужой жены? зачем ты держал её руки, зачем звал её, зачем сражался за неё с пустотой?

Сердце знает ответ… но он слишком невероятен, чтоб быть правдой.

Но иначе?..

Не хочу думать ни о чём. Запретная любовь дурманит рассудок. Чувство, что преступно… чувство, что заказано мне по совету маленького народца. Нет оснований не верить им.

Но Самайн так испытующе-настороженно ждал моего ответа за мгновенье до того, как меня объяла пустота, избавив от роковой лжи… и запретной правды. Избавив от заведомо неразрешимого выбора — и за то я была благодарна ей. Тоскливое ожиданье в глазах моего князя: — ну же, скажи мне это, Мейвин. Солги. Но только не молчи… не молчи…

Не молчи!

Ожиданье… на грани с обречённостью. Что же ты, Самайн?.. Какого ответа ты алчешь?

Правда или ложь?

Любовь или безразличие?

И почему колдовское провиденье нашёптывает странное: что бы я ни ответила, мои слова обратятся для него новой болью.

И правда моя, и моя ложь равно ранят его.

В этом нет смысла. Знаю, он жаждет моей любви…

…Толкая в объятья другого мужчины. И мучаясь этим выбором. Это его боль и бессильная ярость обратили льдом костры Бела, когда другой поцелуями стирал мои слёзы.

Поставив под удар свою жизнь, добывал спасение для него, которого должен ненавидеть. Обещал победу врагу. Когда одного его невмешательства довольно для погибели Фэлтигерна.

Утомлённый рассудок не способен разрешить вопросы, но дар прорицанья молчит, сокрывая определённость грядущего. С Самайном они союзны в обережении меня от осознания истины. Сулит ли откровение для меня неверный выбор?

Или же Самайн не властен обойти неведомые мне запреты? с тем, чтобы открыть правду? И всё, что ему осталось — исподволь мостить мою дорогу к избавлению, не вправе указать верный путь?

И все его поступки, и каждое слово — указующие вехи, призванные уберечь от шага в пропасть.

И всё, что осталось мне — довериться Самайну, без остатка. Не зная сути его действий, не зная, что за игру он затеял — не с богами ли? Довериться — так, чтобы он провёл меня, завязав глаза, по краю обрыва, за которым с паучьей терпеливостью пустота поджидает решённую жертву…

Прости, любимый, время слов ещё не пришло для меня. Позволь ещё немного постоять на краю обрыва, доверясь твоим рукам и твоему голосу. Я не знала счастья большего.

Пока у меня есть для тебя лишь молчание — небогатый дар. Но разве одними словами возможно выразить сокровенное? Когда уста немы, я сумею поведать истину…

А ты — я знаю — услышишь непроизнесённое. Услышишь, как поёт лишь для тебя одного серебряная флейта.

Моё сердце.

И отзвуки неслышимой мелодии отражаются в сером льде близкого взгляда.

Провожу по гордому лицу, едва дотрагиваясь, и кончики пальцев осязают мягкий взмах ресниц. Провожу по вороновым крыльям бровей, единым касанием стирая меж ними упрямую морщину. Не сдерживаемые у висков густые пряди касаются моего лица. Они пахнут холодными травами, а дыхание Самайна — дикой мятой. Я чувствую его дыхание на своих губах, и моё собственное сбивается, участившись, и до теней перед глазами никак не удаётся вдохнуть.

И дыхание Самайна — в лад моему. Тот же рваный такт. Застыв в настороженной неподвижности, мы точно пляшем танец, один на двоих. И это наше кажущееся спокойствие таково, что в любой миг способно разлететься ранящими осколками касаний. Желанная боль, что растворится в агонии, разделённой на двоих, и оттого двукратно возросшей.

Жар и холод, соединившись в немыслимом объятье, снедают меня.

Я позабыла о муже. Фэлтигерн обратился сном, увиденным на Бельтайн, лихорадкой от жара майских костров. Я не помнила о нарушенных запретах и о долге, что приняла на себя… о том, зачем явилась в сидхен… о войне, коей дерзнула положить конец. Я предала забвению всё то, чего, казалось, невозможно забыть: болезнь и страх скорой смерти… даже пустоту, несуществующей частицей которой мне предрешено стать.