Побежденный - Питер Устинов

— La bella Fiorentina, la bella Fiorentina[46], — ворковал Ганс, укачивая ее в объятьях. Настало время для нежных пустяков, своего рода смирения, взгляда в безмятежную старость.

Тереза признательно улыбнулась.

— Почему ты называешь меня Fiorentina? — спросила она. — Я не из Флоренции.

— Имеет это значение? — ответил Ганс.

— Нет.

А потом, словно не было более важных тем для разговора, Ганс спросил, откуда она.

— Из деревушки в нескольких километрах к северу, — ответила Тереза. — Возможно, ты слышал о ней. Сан-Рокко аль Монте.

Ганс на миг нахмурился. Те события казались очень давними, и он обрел нечто неизмеримо более значительное.

На следующий вечер он, исполненный сознания долга, пошел в «Uccello Rosso», ловко ускользнув от Бремига. Убеждать Терезу изменить образ жизни было бесполезно. Предложить Терезе он ничего не мог, а ей требовалось питаться. И впервые признал, что дальнейшее отступление может оказаться неизбежным.

Войдя в безвкусно убранный зал, Ганс к своему ужасу увидел, что с Терезой сидит кто-то в мундире с галунами. Это был Грутце. Когда генерал взглянул на него, он одеревенел, попытался улыбнуться, но не смог. Поймал страдальческий взгляд Терезы и после минутного колебания подошел к стойке, заказал выпивку.

Судя по всему, он стал предметом обсуждения. До него донеслось несколько слов, произнесенных самоуверенным голосом, который внезапно стал ему ненавистен:

— Типичный немецкий офицер… геройски сражавшийся в России… выдающийся… инициативный…

Ганс заказал еще одну порцию выпивки. Тереза как будто возражала вполголоса. Потом Грутце заорал по-немецки:

— Черт возьми, существо вроде тебя не должно иметь глубоких чувств! Я не раз говорил тебе, ты необходимое зло. Общество не может существовать без таких, come si dice in Italiano?[47] Как и солдат, ты не вправе позволять себе иметь сердце!

Ганс вышел в помраченном сознании, неспособным ничего чувствовать. Придя в штаб-квартиру, заперся у себя в комнате и впервые за всю войну написал длинное письмо матери.

На другой день он явился в клуб как можно раньше. Терезы там не было. Помимо ее отсутствия он заметил торжествующее выражение на лице дамы без шеи.

После двухчасовых поисков на мрачных улочках, где каждый второй дверной проем шептал продиктованное голодом приглашение, он отыскал дом, показавшийся ему памятным. Но когда вошел в коридор, его остановили двое часовых-немцев.

— Подниматься запрещено, герр майор, — сказал один.

— Почему?

— Нам запрещено раскрывать причину.

— Кто отдал эти приказы? Часовые робко переглянулись.

— Если не скажете, — рявкнул по-солдафонски Ганс, — прикажу арестовать обоих!

— Приказы отдал генерал-лейтенант Грутце, — сказал второй часовой с удовольствием от того, что одержал верх над майором.

— Он наверху?

— Нет… то есть, в некотором смысле, — промямлил первый.

Ганс в бешенстве заявил:

— У меня для него срочное донесение от полковника фон Лейдеберга.

— Прошу прощенья, герр майор, — сказал второй. — Мы выполняем приказы, и если донесение такое уж срочное, я поднимусь и доложу о вас генералу. Ну как, идти наверх?

Ганс в слепой ярости схватился было за кобуру, а потом, охваченный всепоглощающей ненавистью, вышел в ночь.

Наутро началось сражение, и в ночь на десятое немцы под выстрелами итальянских снайперов покинули Флоренцию. Ганс так больше и не видел Терезу до отступления.

Неделю спустя Валь ди Сарат с остатками своей дивизии вошел в расположение войск союзников, и вскоре после этого развалины Сан-Рокко аль Монте были освобождены. Священник, очевидно, погиб в пламени собственной церкви, и теперь обожженные фрески неизвестных мастеров флорентийской школы погибали под открытым небом, картина для вдохновения военных корреспондентов была в самый раз. Двое британских журналистов сделали о ней незабываемую радиопередачу, а один американский писатель, некто Хупер Бойт, начал писать книгу, которую впоследствии книжные клубы на обоих континентах признают наиболее ярким за все времена отчетом о жертве, понесенной населенным пунктом. Мистер Бойт, неумеренно пьющий, энергичный человек с желтыми, как чахлое кукурузное поле, волосами, в очках без оправы, уже написал знаменитые книги «Столь гневная заря» о гражданской войне в Испании и «Закон для них не писан» о беспринципных бизнесменах на глубоком Юге; теперь его издателям не терпелось, чтобы он обессмертил деревню-мученицу. Поэтому Бойт приехал на джипе через несколько часов после появления там первых солдат, и через десять минут на углу площади Виктора-Эммануила Второго стучала пишущая машинка.

8

Граф угощал мистера Бойта обедом, и тем временем, как четверо слуг удовлетворяли все их запросы, а когда было нечего делать, стояли истуканами, объяснял гостю, что из-за причиненных войной бедствий у него не хватает челяди. Дворец, находящийся в отдалении от деревни, враги не разорили, так как нашли его подходящим для постоя грубой солдатни. Теперь бедный граф, избавленный от захватчиков, вынужден был бороться с вторжением бездомных деревенских жителей, расположившихся во всех частях дворца, кроме его личных покоев в правом крыле.

— Мы все понесли большие жертвы, — сказал граф, закуривая американскую сигару, которой его щедро угостил мистер Бойт. — Только представьте себе — восемьдесят рабочих волов, тридцать шесть лошадей, погреб несравненного вина, потрава добрых сорока процентов моего урожая, гибель преданного слуги — всего лишь часть моих сокрушительных бедствий. — И, надменно глянув на бледный пепел сигары, добавил: — Не говоря уж о ящике гаванских сигар.

Торопливо писавший мистер Бойт поднял взгляд и сказал:

— Говорите, говорите, граф, мне так удобней всего. Побуждать к этому графа было опрометчиво.

— Понять сущность Сан-Рокко невозможно, — заговорил он, — без понимания истории моего семейства, потому что без нас деревни бы физически не существовало, а если б и существовала каким-то чудом физически, то не существовала бы морально или духовно.

Граф поднялся и подошел к нарисованному на стене фамильному древу, на каждом из множества его листьев было начертано чье-нибудь гордое имя. Вынув из красного бархатного чехла стеклянную указку, он изящным движением фехтовальщика вскинул ее, коснулся одного из верхних листьев и небрежным тоном продолжал:

— В нашей церкви были фрески Боттичелли, теперь, к несчастью, испорченные или уничтоженные. Они бы не были там нарисованы, если б не инициатива моего родственника Альчиде, маркиза де Ромонтано, чье имя написано на этом листе. А вот на этом стоит имя Эрменеджильо дельи Окки Бруни, о котором вы как писатель, несомненно, слышали.

— Боюсь, что нет, — сказал Бойт. — Когда он жил, в восемнадцатом веке?

Граф ответил с мучительной гримасой:

— Он был другом и врагом Чезаре Борджа.

— Давно, — с глубокомысленным видом изрек Бойт и добавил более настоятельным тоном, — но мне хотелось бы услышать побольше о недавно происходившей у вас битве. Вы принимали в ней участие, сэр?

«Сэр? — подумал граф. — Наконец-то этот варвар осознал мою знатность». И с глубоким недовольством заговорил:

— Принимал ли участие? Мой дорогой гость, где традиционное место аристократа? Во главе своих людей, разумеется. Под моим командованием они дали бой подобно стародавним bravo и gonfalonieri[48], их копья блистали, щиты были украшены гордыми фиолетовым, желтым и красным цветами графов Сан-Рокко, на шлемах плясали двуглавые дельфины.

— Стало быть, сэр, ваши люди оделись по такому случаю в средневековые костюмы?

— Нет-нет, что вы. Я говорю об истории, единственной интересной для дворян теме в наши скучные дни. Вы оскорбили меня предположением, что я стал бы подвергать своих солдат излишним опасностям, применяя свои droits de signeur[49] в современной битве. Одеты они были пристойно, но отнюдь не роскошно.

— У меня в мыслях не было оскорбить вас, сэр, — с улыбкой сказал Бойт. Этот чудак представлял собой сущую находку.

— Но оскорбили, — ответил граф. — Однако не придам значения содержавшемуся в вашей реплике намеку на дон-кихотовское безумие и объясню вам, что эта схватка повторяла в общих чертах злосчастную битву при Монтаперти, о которой вы наверняка слышали.

— Нет, сэр. Не слышал. Она происходила на фронте Пятой армии?

Спрятав раздражение в морщинах лица, граф ответил:

— Она происходила четвертого сентября тысяча двести шестидесятого года и знаменита тем, как Манфред Сицилийский изобретательно использовал кавалерию.

— Боюсь, это совсем не в моей компетенции, — рассмеялся Бойт.

— Не вижу в этом ничего смешного, — ответил граф, — и ничего особенно забавного в мастерском кавалерийском обстреле продольным огнем, который в ту минуту открыла маневренная пехота под руководством пьемонтского дворянина капитана Валь ди Сарата, мать которого, кстати, происходила из капуанских Убальдини. Противника заманили в западню и с необычайной яростью атаковали с открытого фланга. Это был превосходный план, прекрасно выполненный солдатами с верой в своего господина.