Сентиментальный убийца - Марина Серова

Та молчала. Турунтаев посмотрел на нее и остервенело сплюнул на пол:

— Ну и что мне с тобой делать?

Татьяна Юрьевна подняла на него перекошенное ужасом лицо, мокрое от слез, и пробормотала:

— Только… только не убивай…

— Да ты что, дура, совсем рехнулась? — грубо отозвался Турунтаев. — Тут тебе что, Корсика: «Не убивай»?! К тому же предвыборная кампания… а знаешь, каков будет у меня рейтинг, если узнают, кто такая моя жена и ее дружок?

— Нулевой, — отозвался со своего места Иосиф Соломонович.

— Вот именно: нулевой, — подтвердил Турунтаев. — В общем, так: сейчас вы садитесь в машину и уезжаете из этой области на хрен. Чтобы я вас больше не видел. И если я узнаю, что вы где-то проклюнулись… а я к тому времени стану губернатором… я вам такой процесс века устрою, что никакие адвокаты не помогут. Впрочем, они вам и так не помогут: денег-то у вас нет. Даже эти риэлторские конторы… контрольный пакет акций принадлежит нам с Блюменталем. Все ясно?

Татьяна Юрьевна и Виктор, не в силах сразу уразуметь, что так легко отделались, обменялись взглядами, но не нашли в себе сил что-то сказать.

— Я думаю, что в конторах к тому же обнаружили документы, по которым можно определить вам срок лет эдак на сто с конфискацией имущества, — сказал Блюменталь. — Так что немедленно вон из области!

— А мы? — тихо спросил Михаил.

Ни Турунтаев, ни Блюменталь не удостоили его ответом: вероятно, участь этих пешек была решена.

— Уходите, — сказал Геннадий Иванович.

Татьяна Юрьевна не двинулась, похоже, собиралась с духом, чтобы что-то сказать. Наконец выдавила:

— Гена… неужели ты мне так ничего и не дашь… у меня же ни копейки… и документы только мои… а ты ведь, наверно, не разрешишь ими пользоваться…

Турунтаев даже не посмотрел на нее: оказывается, этот первоначально показавшийся мне смешным и нелепым человек может быть и гордым, и властным. Впрочем, не на пустом же месте его выдвигали в губернаторы.

— Как только окажетесь километрах в пятистах от Тарасова, продадите машину, — презрительно сказал он. — Вот вам и деньги. Что касается документов… позвони Иосифу Соломоновичу. Он все оформит и вышлет. На любую фамилию, имя и отчество. Хоть на Конрада Карловича Михельсона. Все. Я сказал. Валите отсюда.

Я смотрела в окно, видела, как сгорбленные фигурки Виктора и Татьяны Юрьевны под прицелами автоматов уселись в черную «Ауди». Что-то неестественное было во всем этом. Я нутром чувствовала, что Турунтаев кривит душой, что тут ловушка.

Но Татьяна и Виктор, кажется, были слишком подавлены свалившимся на них горьким и жалким счастьем выжить… пусть позорно, как выживают крысы, спасаясь с тонущего корабля. Слишком дряхлые и ничтожные душонки оказались у этих людей, чтобы они могли хоть на секунду усомниться: такого не прощают. То, что сделали они, забыть нельзя ни в коем случае.

И человек, который помиловал бы подобных негодяев, сам уподобился бы им.

«Ауди» тронулась с места и вырулила к воротам. Один из охранников распахнул тяжеленную бронзовую створку, едва не задев передний бампер машины Татьяны Юрьевны, и черная иномарка вырвалась с территории загородного участка Иосифа Соломоновича Блюменталя.

Я глянула на Турунтаева: на его губах появилась тонкая, дьявольская улыбка.

…«Ауди» уже растаяла в ночной тьме, и только слабенькие красные огоньки задних фар указывали направление ее движения.

И тут яркая вспышка разорвала бархатный покров тихой мартовской ночи, а потом долетел рокочущий раскат взрыва. Я невольно вздрогнула и, вцепившись в подоконник, подалась вперед, ткнувшись лбом в оконное стекло.

Там, почти в километре от дома Блюменталя, горела машина с Татьяной Юрьевной и Виктором. Ни у кого из находящихся в «Ауди» не оставалось ни единого шанса выжить.

Я повернулась к Геннадию Ивановичу и хотела произнести несколько коротких и содержательных слов, но осеклась, увидев, как остекленело и перекосилось его лицо.

— Боже мой… Боже мой… — бормотал он. — Я должен видеть это.

— Не дурите, Геннадий Иванович, — сказал Блюменталь. — Вы сами понимаете, что то, что произошло, — к лучшему. Тем более что снова повысится ваш рейтинг. Еще бы… такое несчастье в семье.

Турунтаев внезапно развернулся и взмахнул рукой — точно так же, как незадолго до этого замахнулся на свою жену. Впрочем, Иосиф Соломонович тогда вовремя перехватил его руку и не дал кандидату в губернаторы совершить эту глупость.

— Какой рейтинг? — прошипел Геннадий Иванович. — О каком рейтинге может идти речь… если они… если она… вот так вот…

Я смотрела на Блюменталя и Турунтаева не отрываясь. Заметив мой взгляд, Блюменталь подошел ко мне и негромко, но внушительно сказал:

— Я понимаю, Евгения Максимовна, что вы умный человек и что вы стали свидетелем того, что должно быть скрыто от остального мира. Но хочу вам напомнить: вы подписывали договор о неразглашении, а Геннадий Иванович, хочу вам напомнить, скорее всего, станет губернатором.

— Это следует расценивать как угрозу?

Его толстые губы тронула улыбка.

— Нет, что вы! Разве я похож на человека, который способен угрожать женщине, особенно такой, как вы?

Похож, хотелось бы сказать мне, но такой демарш был бы просто ребячеством. Я просто сделала понимающее лицо и сухо кивнула: мне все понятно. Контракт есть контракт. И не такое видеть приходилось.

Вероятно, он оценил мою сдержанность, потому что криво улыбнулся и отошел к Геннадию Ивановичу.

Через полчаса мы отъехали в Тарасов.

…Утром следующего дня я, выйдя к завтраку, увидела задумчиво сидящего в гостиной Турунтаева. Судя по землистому цвету его лица и затравленным глазам с коричневыми бессонными кругами, он просидел тут всю ночь.

Увидев меня, он неожиданно широко улыбнулся и сказал:

— Вы знаете, Евгения Максимовна… я всю ночь размышлял и пришел к важному решению… — Он сделал тяжелую, долгую паузу, в продолжение которой яростно мусолил в руках собственные очки. В результате оправа не выдержала и с хрустом переломилась посередине, а Геннадий Иванович, не обратив на этот прискорбный факт никакого внимания, закончил свою мысль: — Я решил снять свою кандидатуру с выборов.

Эпилог

Разумеется, никто не дал ему сделать это. Еще бы, вложены такие деньги, затрачены такие усилия на раскрутку — и вдруг на основе каких-то личных, субъективных соображений сниматься с предвыборной гонки!

В современной политике так не бывает.

Конечно, у Турунтаева состоялся крупный разговор с Блюменталем, а уже через день Геннадий Иванович, розовый и улыбающийся, встречался со своими избирателями в одном из тарасовских театров.

Смерть его жены в самом деле потрясла общественность. Рейтинг, и без того заоблачный, поднялся еще выше, и победа Турунтаева на грядущих выборах казалась неизбежной.

Но он проиграл.

Проиграл совершенно неожиданно, и никто не понимал, каким образом действующий губернатор Елагин сумел склонить фортуну на свою сторону. Вероятно, тут имели место и подтасовка избирательных бюллетеней — подтасовка, о которой коммунисты упорно твердят во время каждых выборов. Возможно, в самый последний момент электорат отвернулся от Геннадия Ивановича, подумав, что три покушения за неделю — это многовато и что опасно иметь губернатором человека, который имеет столько откровенных недоброжелателей.

Пусть во всем этом копаются социологи, политологи и юристы, а лично для меня важно одно: Турунтаев проиграл выборы.

Тем более что я за него не голосовала.

Когда мой контракт истек и я получила полный расчет, я вернулась к тете Миле, и первое, что я ей сказала, было:

— Только не смей говорить со мной о политике!

А дома меня поджидала еще одна новость: «родственница» дяди Пети съехала с квартиры. Куда? Этого не знал и сам дядя Петя, который в очередной раз был чудовищно пьян.

А через два дня я получила телеграмму, в которой значилось следующее:

«Не было возможности остаться тчк обязательно увидимся тчк целую тчк Вера Михайловна»

Ну, вот и все! Смешно и нелепо рухнул вспыхнувший на фундаменте кровавых событий роман. Впрочем, его и не могло быть. Человек, который постоянно стоял перед глазами, человек, успевший оставить так мало памяти о себе, исчез — и, быть может, навсегда. Но то, что частичка его дыхания, заключенная в этой телеграмме, долетела до меня, и вот я держу сейчас в руках этот клочок бумаги с подслеповатыми буквами — это было еще более нелепо и горько.