На берегу - Невил Шют

— Думаю, правильно говорят. Это распространяется равномерно по всему свету. Похоже, все города, расположенные на одной широте, она поражает в одно и то же время.

— По радио сообщали, дошло уже до Рокхемптона.

— Я тоже слышал, — подтвердил капитан. — И до Элис Спрингс. Надвигается равномерно по широтам.

Хозяин дома хмуро улыбнулся.

— Что толку маяться этими мыслями. Выпейте еще виски.

— Спасибо, пока больше не хочется.

Мистер Дэвидсон налил себе еще немного.

— Во всяком случае, наш черед придет после всех.

— Видимо, так, — сказал Дуайт. — Если все будет как сейчас, Кейптаун выйдет из строя немного раньше Сиднея, примерно в одно время с Монтевидео. И тогда в Африке и в Южной Америке ничего не останется. Из больших городов Мельбурн — самый южный в мире, так что мы будем почти последними. — Он с минуту подумал. — Возможно, немного дольше протянет большая часть Новой Зеландии и, конечно, Тасмания. Пожалуй, еще недели две-три. Не знаю, есть ли кто-нибудь в Антарктиде. Если есть, они, вероятно, проживут подольше.

— Но из больших городов Мельбурн будет последний?

— Сейчас похоже на то.

Помолчали.

— Что вы станете делать? — спросил наконец фермер. — Пойдете на своей лодке дальше?

— Я еще не решил, — медленно произнес Тауэрс. — Может быть, мне и не придется решать. Я подчиняюсь старшему по чину, капитану Шоу, он сейчас в Брисбене. Он едва ли оттуда двинется, потому что его корабль двинуться с места не может. Возможно, он передаст мне какой-нибудь приказ. Не знаю.

— А будь ваша воля, вы бы отсюда ушли?

— Я еще не решил, — повторил капитан. — Много ли на этом выиграешь? Почти сорок процентов моей команды нашли себе девушек в Мельбурне, а некоторые и женились. Допустим, я направлюсь в Хобарт. Женщин я не могу взять на борт, никаким другим способом им туда не добраться, а если бы и добрались, им негде там жить. Мне кажется, было бы жестоко на последние считанные дни разлучать такие пары, разве что от моряков это потребуется по долгу службы. — Он поднял голову, усмехнулся. — Подозреваю, что они бы все равно не послушались. Большинство скорее всего дезертирует.

— Я тоже так думаю. Скорее всего для них женщины окажутся важнее службы.

Американец кивнул.

— Вполне разумно. Так какой смысл отдавать приказ, если знаешь, что его не выполнят.

— А без этих людей ваша лодка не может выйти в море?

— В общем, может, но только в короткий рейс. До Хобарта недалеко, часов шесть-семь ходу. Туда можно дойти с командой всего в двенадцать человек, даже меньше. При такой нехватке людей мы не станем погружаться и не сможем идти долго. Но если и дойдем до Хобарта или даже до Новой Зеландии, скажем, в Крайстчерч, без полной команды лодка ни к чему не пригодна, мы не сможем действовать. — Тауэрс докончил не сразу: — Мы будем просто беженцами.

Опять помолчали.

— Я еще вот чему удивляюсь, — сказал наконец фермер. — Почему так мало беженцев. Очень мало приезжих с севера. Из Кэрнса, из Таунсвила, вообще из тех мест.

— Вот как? — переспросил капитан. — Но ведь в Мельбурне и устроиться негде, койки свободной не найдешь.

— Я знаю, люди приезжали. Но можно было ждать куда больше.

— Наверно, радио подействовало, — сказал Дуайт. — Как-никак, речи премьер-министра поддерживали спокойствие. На «Эй-Би-Си» молодцы, говорили людям чистую правду. Да и что за радость — ну, уедешь, бросишь дом, поживешь месяц или два в палатке или в машине, а потом все равно тебя и здесь настигнет то же самое.

— Может, вы и правы, — сказал фермер. — Я слыхал, некоторые пожили так неделю-другую, а потом уехали обратно в Квинсленд. Только, по-моему, тут и еще одно. Думается, никто по-настоящему не верит, что это случится — мол, с кем другим, только не со мной, — до последнего не верят, покуда сами не заболеют. А тогда уж не хватает пороху, легче остаться дома и будь что будет. От этой болезни, когда прихватит, уже ведь не излечишься, верно?

— Сомневаюсь. По-моему, вылечиться можно, если уехать туда, где нет радиации, и попасть в больницу, где тебя станут правильно лечить. Сейчас в Мельбурне довольно много таких пациентов с севера.

— Первый раз слышу.

— Понятно. Об этом по радио не сообщают. Да и что они выиграли? Только получат опять то же самое в сентябре.

— Весело, что и говорить. Может, выпьете еще?

— Спасибо, не откажусь. — Тауэрс поднялся и налил себе виски. — Знаете, вот я уже привык к этой мысли, и теперь мне кажется, так даже лучше. Мы ведь все смертны, все умрем, кто раньше, кто позже. Беда была, что человек к смерти не готов, ведь не знаешь, когда придет твой час. Ну, а теперь мы знаем, и никуда не денешься. Мне это вроде даже приятно. Приятно думать: до конца августа я крепок и здоров, а потом — вернулся домой. Мне это больше по душе, чем тянуть хилому и хворому от семидесяти до девяноста.

— Вы военный моряк, офицер. Наверно, вам такие мысли привычнее.

— А вы хотите уехать? — спросил капитан. — Когда подойдет ближе, куда-нибудь переберетесь? В Тасманию?

— Я-то? Бросить ферму? Нет уж. Когда оно придет, я его встречу здесь, на этой самой веранде, в этом кресле, со стаканчиком виски в руке. Или в собственной постели. Свой дом я не брошу.

— Мне кажется, теперь, когда люди поняли, что этого не миновать, почти все так и рассуждают.

Солнце заходило, а они все сидели на веранде, пока не вышла Мойра и не позвала к столу.

— Допивайте виски и пойдемте за промокашкой, если вы еще держитесь на ногах, — заявила она.

— Как ты разговариваешь с нашим гостем? — упрекнул отец.

— Я знаю нашего гостя куда лучше, чем ты, папочка. Он в каждый кабачок сворачивает, не оттащишь.

— Скорее это ему тебя от выпивки никак не оттащить.

И они вошли в дом.

То были два мирных, отдохновенных дня для Дуайта Тауэрса. Он передал миссис Дэвидсон и Мойре солидный узел, они разобрали белье и носки и принялись за починку. Каждый день, с рассвета и до сумерек, он помогал Дэвидсону на ферме. Его посвятили в искусство содержать в чистоте овец, забрасывать лопатой силос в тачку и развозить по выгонам; долгими часами он ходил рядом с волом по залитым солнечными лучами пастбищам. Благотворная перемена после жизни взаперти в подводной лодке или на корабле; по вечерам он ложился рано, спал крепким сном и со свежими силами встречал новый день.

В последнее утро, после завтрака, Мойра застала его на пороге чулана — боковушки рядом с прачечной; боковушка теперь служила складом для старых чемоданов, гладильных досок, резиновых сапог и прочего хлама. Дуайт стоял у отворенной двери, курил и смотрел на вещи, сложенные внутри.

— Когда в доме уборка, мы сюда сваливаем всякое барахло и обещаем себе отправить его на распродажу старья. А потом забываем.

Дуайт улыбнулся:

— У нас тоже есть такой чулан, только в нем не так много всего. Может быть, потому, что мы не очень долго прожили на одном месте. — Он все еще с любопытством разглядывал содержимое чулана, потом спросил: — А чей там трехколесный велосипед?

— Мой.

— Вы, наверно, были совсем маленькая, когда на нем катались.

Мойра мельком глянула на велосипед.

— Теперь он кажется крохотным, да? Наверно, мне тогда было года четыре или пять.

— А вот «кузнечик»! — Дуайт дотянулся, вытащил из кучи хлама детский тренажер, скрипучая пружина и подножка рыжие от ржавчины. — Сто лет я их не видал. Одно время у нас в Америке детвора просто помешалась на этих «кузнечиках».

— У нас их одно время забросили, а потом они опять вошли в моду, — сказала Мойра. — Сейчас очень многие ребятишки на них скачут.

— Сколько вам было лет, когда вы на нем прыгали?

Мойра подумала, вспоминая.

— Это было после трехколесного велосипеда, после самоката, но до настоящего велосипеда, двухколесного. Наверно, мне тогда было около семи.

Дуайт все не выпускал из рук тренажер.

— Думаю, самый подходящий возраст. А они сейчас продаются?

— Наверно. Ребятишки на них скачут.

Дуайт положил «кузнечик».

— В Штатах я их уже много лет не видал. Как вы сказали, все зависит от моды. — Он огляделся. — А ходули чьи?

— Были моего брата, потом перешли ко мне. Эту сломала я.

— Значит, он старше вас?

Мойра кивнула.

— На два года… на два с половиной.

— Он сейчас в Австралии?

— Нет. Он в Англии.

Дуайт наклонил голову: ничего путного тут не скажешь.

— Ходули, я вижу, высокие, — заметил он. — Тогда вы, наверно, стали постарше.

— Да, наверно, мне было лет десять — одиннадцать.

— Лыжи. — Он на глазок прикинул размер. — А это еще позже.

— Да, на лыжах я стала ходить только с шестнадцати. А эти мне служили до самой войны. Правда, под конец стали чуть коротковаты. А та, другая пара — Дональда.