Сумасбродка - Юзеф Крашевский

— Я думаю, все обойдется, — заметил Эварист. — В доме никто, кажется, ничего не слыхал и не знает, а пан Теофил хвастаться раной не станет, он ее заслужил.

Гелиодора все пожимала плечами.

— Прошу прощения, — сказала она тихо, опуская глаза, — я думала, они уже вместе. Но это невероятно, вспомните, что я вам говорила… с ней шутки плохи! Такая сумасбродка! Что же теперь с нею делать?

Было уже светло, когда Эварист ушел от вдовы, обещавшей ему дежурить около Зони. Проходя на цыпочках через гостиную, он увидел, что Зоня лежит в той же позе и крепко спит. Нахмуренные брови и болезненно искривленный рот говорили о том, что ее мучат кошмары… Гелиодора встала над ней, заломив руки, а старая Агафья, еще ничего не понимая, ждала, сгорая от любопытства, когда ей расскажут, что случилось с ее «голубкой».

Немного поспав, Эварист около полудня зашел к пани Гелиодоре. Ставни у нее были еще закрыты, а Салганова, стоявшая у ворот, сказала ему на ухо, что «голубка» спит.

Старуха вздыхала тяжко и качала головой.

— Что за времена пошли! Поди, скоро антихрист заявится! Что творится кругом! Какие хлопцы нынче, какие девчата! Оно и раньше всякое бывало, на то и молодость! А все же каялись, бога боялись, а нынче…

Она махнула рукой.

В сенях к нему вышла Гелиодора и сообщила, что Зоня еще спит крепким сном, иногда лишь стонет во сне да вскрикивает. Вдова не хотела ее будить, надеясь, что сон окажется целебным.

В тот день Эварист больше не наведывался к ним, уверенный, что Гелиодора позаботится о больной. Когда он пришел на следующее утро, ставни в доме были уже открыты, а старая Агафья, засунув руки в карманы, стояла на своем посту у ворот.

— Небось пришли голубку проведать? — обратилась она к нему. — Ну, я уж ничего не скажу, потому как ничего не понимаю, идите сами к пани Гелиодоре, она вам все расскажет, кто их сегодня разберет.

Из путаных речей Агафьи Эварист уловил только одно — хуже Зоне не стало.

Гелиодора вышла к нему с папироской в зубах.

— Как Зоня? — спросил он.

— Как? Здорова, — равнодушно ответила вдова. — Выспалась, силы к ней вернулись, и что вы думаете она сделала, когда встала? Заявила, что обязана быть у постели больного, ухаживать за ним. Как я ни упрашивала ее, как ни уговаривала, все напрасно, об стену горох, упрямство у нее какого свет не видывал. Ну и в конце концов потащилась и теперь, уверена, сидит у постели больного!

Сопроводив эти слова кислой улыбкой, вдова хотела было подробно поведать о себе, о том, как она испугалась ночью, когда ее разбудили, что почувствовала, что подумала, какой ужасной мигренью все это кончилось и тому подобное, но Эварист, поблагодарив ее за дружескую помощь, поспешил к Зоне.

В ее квартире, кроме рекомендованной Агафьей новой служанки, не было никого. Служанка, немолодая женщина, как раз мывшая пол, сказала, что госпожа внизу у студента.

Эваристу не хотелось входить к Теофилу, и он попросил вызвать Зоню. Она вышла уже совершенно спокойная, только бледнее обычного, со спекшимися губами.

— Видишь, — сказала она, обращаясь к кузену, — мое место при нем. Слава богу, он жив, а то бы я не пережила этого. Я не отойду от него, пока он не поправится. Он так добр, что не обвиняет меня ни в чем и не сердится на меня! Я люблю его больше прежнего.

Эварист не знал, что сказать, объяснять неуместность ее поведения было бессмысленно: она не могла и не хотела понять того, с чем была несогласна.

Коротко поблагодарив Эвариста за помощь и заботу, она подала ему руку, поглядела на него какими-то безумными затуманенными глазами и поспешила вернуться в комнату больного.

Вторая часть

На пасхальные праздники Эварист приехал в Замилов, где его всегда ждали и встречали с нетерпением.

В этом году старый отец его, как это часто бывает с пожилыми людьми, которые всю жизнь чувствовали себя здоровыми, вдруг сильно расхворался. Причиной была незначительная простуда, сама болезнь не носила угрожающего характера, однако последствия оказались куда печальнее, чем можно было предвидеть. Пролежав долгов время в постели, пан Элиаш встал с нее, опираясь на палку; ноги у него опухли, он сильно ослабел. Его бедная жена обливалась слезами, сам он, однако, прикидывался веселым, много шутил и всячески старался скрыть от жены свои страдания.

Но про себя он хорошо знал, что конец его близок, и по старому обычаю, никого не тревожа, в полном спокойствии ума и духа, начал заблаговременно распоряжаться своим имуществом и прочими делами, чтобы, не дай бог, не обременять свою Эльжуню лишними хлопотами; он даже обдумывал порядок собственных похорон, оберегая ее, бедную, и от этой заботы.

С той деликатностью, какую дает лишь сила великой любви и сила характера, хорунжий производил эти приготовления так, чтобы жена даже не догадывалась о них.

Единственными посвященными были старый Пиус и ксендз Затока, помогавшие пану Элиашу в его святой лжи.

Ксендз напрасно пытался доказать хорунжему, что спешить ему нечего.

— Зря ты, пан хорунжий, тревожишься, — говорил он ему с глазу на глаз, — отойдут ноги, вернутся силы, и будешь себя чувствовать как рыба в воде, а это все пустое.

— Не зуди, не зуди, ваше преподобие, — слегка усмехаясь, отвечал хорунжий. — Коли даст господь бог здоровья, буду благословлять его имя, а велит явиться к нему на суд, что ж, да исполнится воля его. Я сам ничуть не тревожусь, просто на всякий случай хочу оставить дела в порядке… У бедной Эльжуни будет и так трудов невпроворот, надо уберечь ее от лишнего беспокойства. Да и всякому во вред коли ладу в деле нет.

Для составления завещания призвали чиновника, и какие же понадобились ухищрения, чтобы скрыть от обожаемой супруги истинную причину его приезда в Замилов.

Отвозил бумаги ксендз Затока, вручал их ему в строгом секрете старый Пиус, присутствие судейских в доме объясняли какими-то спорами о межах.

Словом, хорунжий все обдумал, с завидным вниманием не упускал из виду ни малейшей мелочи.

— Вот помру, — говорил, — и вы все тут головы потеряете. Все пойдет шаляй-валяй, держи-хватай, объявятся всякие бездельники и много шкоды наделают.

Уже и гроб стоял в сарае, сделанный по мерке и сухой, и загодя был куплен ящик свечей, который хорунжий велел хорошенько обить железом и поставить повыше, чтобы уберечь его от крыс.

Ксендз Затока имел распоряжение насчет похорон; хорунжий велел устроить их скромно, без излишеств. Пиус знал, где и как, в какой посуде оставить поминальное угощение.

Разумеется, в завещании не были забыты ни Мадзя, ни Зоня. Впрочем, поскольку о судьбах последней почти не было сведений, так как Эварист даже с ее сестрой старался не разговаривать на эту тему, хорунжий сделал в своей записи оговорку, в силу которой наследница не имела права пользоваться основным капиталом, пока не выйдет замуж.

Когда все эти формальности были завершены, разумеется втайне, старый помещик успокоился и, очевидно желая увеселить себе и близким остаток своих дней, неизменно выказывал отличное расположение духа и такие откалывал словца, что его благоверная не могла надивиться.

Сына хорунжий встретил с особенной нежностью; его мучили дурные предчувствия, он боялся, что они уже не увидятся, а ему хотелось потолковать с Эваристом с глазу на глаз, как мужчина с мужчиной, о будущем, о всяких вещах, о которых распространяться в письмах не пристало.

С не меньшим нетерпением поджидала сына мать, веря, что прибытие сына сразу поставит отца на ноги. Ну, а Мадзя, та ждала Эвариста как брата, который наконец расскажет ей о сестре; то, что она так мало знала про Зоню, заставляло ее теряться в наихудших домыслах.

Когда Эварист приехал, семья нашла его возмужавшим, мать, однако, утверждала, что он похудел, осунулся, что лицо у него какое-то грустное, и хотелось ей, по старопольскому обычаю, положив конец наукам, оставить сына в деревне, выделить ему фольварк да уж заодно чуть ли и не женить его.

Хорунжий в ответ лишь кивал головой; высказать свои мысли жене он не мог, но в душе говорил себе: «И к чему выделять один фольварк, когда скоро и так все свалится ему на голову». Да, бывает у старых набожных людей ясное предчувствие своего конца, только дается оно избранным.

Во время праздников в Замилов постоянно наезжали гости, было много хлопот и мало возможностей для тихих задушевных разговоров. С начала католической пасхи почти не было дня, чтобы кто-нибудь не приезжал, не ночевал, а иногда принимали в Замилове и по нескольку гостей зараз, что больше всех радовало пани Эльжуню, ведь они развлекали ее старика.

Напрасно Мадзя подъезжала к кузену, стараясь вытянуть из него сведения о сестре. Эварист отделывался общими словами, явно избегая долгих разговоров. Наконец однажды вечером девушка изловила его и так прижала к стене, что он уже не мог отвертеться. Ладно, раньше ли, позже ли, решил он, испугавшись, как бы ее, неподоготовленную, случайное известие о Зоне не поразило подобно грому небесному.