Возвращение Мастера и Маргариты - Людмила Бояджиева

– Спи, девочка. Скоро Мишутка есть потребует. А снегу нападало! Как в Новый год. И стекло все мороз расписал…

Звякнули кольца портьеры – Лев задернул окно и плотнее прикрыл дверь спальни."

Глава 10

Ознакомившись с подброшенными де Боннаром "документами", Пальцев и Сиськомац решили: шантаж, причем самого низкого качества. Пальцев выбрал тактику выжидания и затаился. Через пару недель после визита в клуб "У Патриарших" Шарль позвонил сам:

– Могу представить ваше потрясение, друзья! Предполагал, что вы будете сражены предоставленной нами документацией. – С налету заявил де Боннар насторожившемуся москвичу. – Воспринял ваше молчание, как знак готовности к сотрудничеству. – И, не дав собеседнику вставить слово, назвал время и место встречи с шефом, специально прибывшим на переговоры!

Имя шефа не называлось, полномочия тоже, что свидетельствовало само по себе о чрезвычайно высоком ранге пребывшего в Москву господина. Было лишь оговорено, что визитер интересуется российской историей и, в частности, воссозданием Храма Христа Спасителя, которым вплотную занимается Пальцев и возглавляемый им отряд творческой интеллигенции. Альберт Владленович тщательно продумал свои позиции, учитывая даже тот вариант, что иностранцу, несомненно связанному с верхами российских теневиков, известна подлинная история телемарафона и осевших в его карманах миллионов. Сочинение в зеленой папке свидетельствовало о том, что именно эту информацию шеф де Боннара будет пытаться использовать в качестве шантажа. Чтобы подкрепить свои позиции в переговорах, Пальцев решил явиться на встречу в сопровождении преподобного отца Савватия.

Утром пятого декабря они встретились в "Музе", чтобы вместе отбыть по указанному де Боннаром адресу. Странным было то, что иностранцы отказались посетить Пальцева в Клубе творческой интеллигенции, назначив переговоры на своей территории. Причем, располагался их офис, судя по всему, в Доме на набережной. В половине одиннадцатого Пальцев и отец Савватий неспешно загрузились в скромный "мерседес" цвета маренго, решив неспешно проехаться по декабрьской Москве и переговорить о предстоящем визите.

Свернув на бульварное кольцо, машина двинулась в сторону Калининского проспекта. У памятника Гоголю при въезде на одноименный бульвар отец Савватий икнул и мелко перекрестился на темный лик чрезмерно увлекавшегося бесовщиной и до противности язвительного классика.

– Позавтракал вчера в буфете Госдумы. Аккуратно, без излишеств. Ныне говею… – он снова икнул, портя этим впечатление от святейшего облика. Бутерброд с осетриной… Лукавый смутил, прости, Господи! Не глянулась мне эта осетрина, да и не люблю пред всем миром трапезничать… – Батюшка тронул плечо шофера. – Иван Степаныч, останови, голубь, возле арочки… Зажимая рот носовым платком и сотрясаясь от рвотных спазмов, святой отец в спешке покинул "мерседес" и заметался вдоль домов, ища уединенного места. Пальцев хотел помочь, но решил, что свидетели в таком деле ни к чему. Минут через пятнадцать отец Савватий вернулся, несколько побледневший, но с явным облегчением. Пахло от него плохо.

Из–за этого инцидента едва не опоздали к одиннадцати, но все же вовремя, с растущим удивлением поднялись на десятый этаж и позвонили в дверь под нужным номером. Ничто не указывало на наличие за дверью фирмы и даже сама она, в отличие от других, солидно располагавшихся по сторонам широкого сумрачного коридора, была обита ветхим коричневым дерматином, из дыр которого местами нагло торчала серая, сталинских времен, вата. "Не успели обустроиться", – решил Пальцев, озадаченный тактикой иностранцев.

Звонок раздался внутри квартиры металлическим дребезжанием и тут же дверь отворили. Появился маленький, но необыкновенно широкоплечий господин с торчащим изо рта клыком, безобразящим и без того невиданно мерзкую внешность. И при этом еще огненно–рыжий. Черным двубортным костюмом, лаковыми штиблетами и грозным выражением кирпичной, мятой, какой–то бандитской физиономии он явно изображал итальянского мафиози из комедии пятидесятых годов. "Цирк да и только", – подумал Пальцев. Впрочем, клоун, с очевидностью, был в переговорах особой посторонней, потому что, проводив гостей темными коридорами к дверям комнаты, молча удалился.

Переглянувшись, прибывшие пожали плечами – и было понятно отчего: похоже, квартира эта стояла опечатанной с довоенных времен. Как увез черный "воронок" хозяев, забывших в спешке калоши под вешалкой, а на вешалке цигейковую ушанку со свисающими ушами, так все и осталось: высокое трюмо, тронутое изнутри зеленью, обои с сине–серыми полосами, гвоздик с отрывным календарем. А на нем кошачье лицо председателя президиума Верховного Совета товарища Молотова. И число – 30 апреля 1937 года.

Нырнув в проем пыльных портьер мшисто–зеленого, до желтизны на складках выгоревшего бархата, гости бок о бок вошли в широко распахнутую дверь со стеклянными вставками. Несмотря на солнечное утро, в комнате царил полумрак. Пыль, ветхость, паутина, печаль забытых, потерявших хозяев вещей, неприятно поразили гостей.

– Прошу, прошу! – появился откуда–то из темноты вертлявый Шарль, распахивая объятия и ударяя в нос острым, весьма своеобразным парфюмом. Позвольте представить. Мой большой друг и, так сказать, патрон… – Шарль произнес какую–то фамилию, причем, вполне внятно, но в памяти Пальцева и отца Савватия она не удержалась.

– Называйте меня Деймосом Мифистовичем. Так, наверно, будет привычней, – на хорошем русском с протяжной дореволюционной картавостью предложил господин, поднимаясь с кресла, в котором был совершенно незаметен. Роста он был скорее высокого, смугл и поджар по южному с оттенком сдержанной лихости, свойственной бедуинским наездникам. Возраст и общественную принадлежность сухощавого господина определить было трудно – в смоляных волосах, лежащих гладко и плотно не проглядывала седина, чисто выбритое лицо с узким, резко вылепленным костяком, плотно обтягивала оливковая кожа. Крупный с горбинкой нос и глухой черный костюм Деймоса Мефистовича открывали простор воображению. "Не азиат и не славянин" – вот что говорил этот нос, а костюм и того меньше – так одеться мог и пастор, и гангстер, и оперный певец, и библиотекарь в любой части света. При одном условии – наличие средств на первоклассного эксклюзивного портного.

Словно давая возможность рассмотреть себя, брюнет сделал пару упругих шагов и широким гибким жестом предложил гостям занять места за столом. Тяжелый, овальный, на пузатых ногах, он был покрыт кружевной скатертью пожелтевшей, с кругами незапамятных пятен и местами дырявой от ветхости.

– Вы, вероятно, православный грек? – поинтересовался в качестве светской преамбулы отец Савватий, не сделавший пока никаких выводов относительно пригласившего их лица. Батюшку особо интриговал фасон костюма носатого брюнета – толи старомодно–кладбищенский, толи остросовременный вечерний. Во всяком случае, отец Савватий, тщательно изучавший в своем святом уединении каталоги последних показов моды и коллекции лучших кутюрье, затруднился определить и, наконец решил, что все дело в черной ткани – необычно плотной и тяжелой, великолепно подходящей для рясы.

– Грек? Можно сказать и так, – улыбнулся узкими губами Деймос и посмотрел на висевшую над столом тяжелую люстру с пятью круглыми матовыми рожками. Плафоны налились молочным пульсирующим светом, изрядно замутненным из–за накопившихся в них дохлых мух. Только не электролампы горели в рожках массивной "сталинской" люстры – свечи!

Альберт Владленович опустил глаза, не прореагировав на трюк. Судя по всему, пригласившая их сторона любила пошутить. А вот что кроется за этим наивным фарсом – папка с рукописью, затхлая квартира, паясничавший Шарль, надушившийся, по всей видимости кошачьей мочой, свечи в люстре? Кто этот господин, изображающий загадочного шефа? Присмотревшийся к иностранцу, Пальцев засомневался, грек ли, в самом деле, этот Мефистович. "Скорее латинос из печально знаменитой Колумбии, где процветает самый мощный синдикат наркомафии – Меделинский картель, – решил он. – А похож на Штирлица. Не совсем, конечно, но что–то есть".

"Наверняка грек, – постановил Федул. – Грек или чеченец. А кто еще?" Смугл, худ, носат. Тонкая полоска усов над длинным ртом, левый угол которого вздернут то ли хронической насмешкой, то ли нервным тиком. А глаза… Вовсе не хотелось смотреть в эти глаза. Создавалось противное ощущение, словно ты на рентгене, беспомощен, гол, испуган и начинен неведомыми еще опухолями, о которых, кряхтя и застенчиво потирая руки, тебе сообщит сейчас гнуснейший доктор с таким вот кривым ртом. Возникал чисто физический озноб, охватывающий теплолюбивого человека на краю проруби. Стоит он раздетый у самой полыньи на скользком льду и всей кожей ощущает, как некто за спиной уже согнул колено, чтобы наподдать сильнее. И полетит бедолага в темную муть, и сомкнутся над головой его звенящие льдом воды…