Всего лишь несколько лет… - Фаина Оржеховская

Фрося стала осторожнее, не скандалила больше, даже начала со всеми здороваться. Но по заявлению жильцов (Битюгов настоял на этом) спекулянтку захватили прямо перед ее уходом из дому со всеми ее товарами, запиханными под платок, и увезли куда следует. И Фроська исчезла на пять лет, — с облегчением узнали соседи. Но оставшийся на свободе ее муж, Никеша, водворил у себя куму, не менее ядовитую, чем Фроська.

…Суд, тяжба… И много любопытных. У Маши срывался голос. Никеша стоял перед судьей, опираясь на костыль и прижимая к себе ревущую дочку. Он доказывал, что на войне потерял ногу. Кума голосила. Судье было скучно от этого дела, похожего на все квартирные дела. Обеим сторонам было брезгливо предложено мириться.

Битюгов, заступник Снежковых, должен был через день снова уехать на фронт. Несправедливость судьи-женщины, от которой можно было ожидать большей чуткости, и, главное, это предложение мириться, оскорбительно уравнивающее честных людей с мошенниками, пострадавших с нападающими, — все это ужасно подействовало на Катю. Она запальчиво отвечала судье и расплакалась. И на обратном пути все повторяла:

— Какой же мир? Мы же управы ищем, правды!

К тому же она сильно ослабела от перенесенного гриппа и еле дошла домой.

Вечером с ней сделался припадок удушья.

Маша побежала в аптеку — вызвать по телефону «неотложную». Как всегда, было темно, хоть глаз выколи. Она поскользнулась, чуть не упала.

Заведующая аптекой, которая помнила Машу ребенком, сама позвонила и обещала до прибытия доктора пойти вместе с ней к больной.

Пока она собиралась, Маша ждала у кассы. И вдруг увидала Андрея Ольшанского. Он смотрел на нее:

— Неужели это ты? Так выросла!

Он протянул ей руку, крепко пожал.

— Погоди, сейчас выйдем вместе.

Она не помнила, что отвечала. Только спросила:

— Ты получил мое письмо?

— Получил. — Он сказал это ласково.

Заведующая была уже готова. Маша убежала, не простившись.

Пожилой врач выслушал Катю, но на его лице ничего нельзя было прочитать. Он отдернул занавеску, оглядел комнату, полураздетую девочку и злорадно-любопытствующую куму.

— Эти здесь… постоянно?

— Да, — ответила Маша.

— Утром прибудет машина. Поместим в больницу.

— Как?

— Ночью посидите возле больной.

Часы пробили два.

«Что же это? — думала Маша, сидя на стуле у кровати при свете затемненной лампочки. — Отчего я так радуюсь? Должно быть, я последняя дрянь».

Катя открыла глаза.

— Доченька, шла бы ты к Поле.

— Потом, потом.

— Лечь-то негде… Господи!

«Вот и хорошо, что я ему написала. Ах, какой он красивый!»

— Маша…

Голос был слабый, тревожный…

— Помнишь, в Свердловске одна девушка играла. В клубе…

Маша сразу поняла, о чем речь.

— Да, мамочка. Она и работала, и училась.

— А так можно? Можно?

— Конечно. Елизавета Дмитриевна устроит.

— А… когда она приедет?

— Скоро. Теперь все приезжают.

Больная закрыла глаза. Маша уселась поудобнее.

«…и как у меня забилось сердце…»

— А что он сказал, этот доктор? Что у меня?

— Ничего особенного. Обыкновенный грипп. Он тебя забирает из-за соседей.

Катя приподнялась, села на кровати.

— Маша, — начала она с какой-то торжественностью, — ты должна мне обещать.

Ее большие глаза казались еще больше.

— Ложись, ложись! — испуганно зашептала Маша.

— Ты должна заниматься. Я виновата… Но все равно ты должна.

— Да, да.

— Нет, ты обещай.

— Обещаю, мамочка. Как только она приедет, все сделается.

— Ты дай мне знать. Я ей скажу…

— Ты можешь быть совершенно спокойна.

Катя положила голову на подушку и закрыла глаза.

— Одна только надежда на нее…

Снова пробили часы.

— Ничего-то я не смогла, — шептала она, лежа с закрытыми глазами, — ничего не сумела…

Она скоро заснула; ее дыхание стало тише. Маша пощупала лоб, жара не было.

«Что он сказал?» — в страхе припоминала она. Доктор прошептал что-то заведующей аптекой, до Маши донеслись непонятные и тревожные слова: «Расстройство компенсации». — «Септический?» — спросила заведующая.

Доктор снова сказал что-то… «При эндокардите, — прибавил он, — такая картина…» Дальнейшего Маша не слыхала.

Она испугалась тогда, не понимая значения слов. И теперь, вспоминая, встревожилась еще сильнее.

Но мать дышала ровно. Маша со всех сторон подоткнула одеяло. Приступ страха постепенно проходил.

Через час, поправляя подушку, она думала:

«Не знаю, может быть, я ошибаюсь, но мне кажется, он был рад. Зачем ему притворяться?»

Глава третья

БЕЗ НАЗВАНИЯ

На другой день Катю отвезли в больницу, а Маша по настоянию Битюгова переселилась в его комнату. Он снова уезжал на фронт. Бледный, пасмурный, он обвел комнату горячим взглядом цыганских глаз и остановил их на кушетке, где всегда лежала Оля.

— Вот тебе ключ, — сказал он. — Держи связь с Шариковыми. Буду тебе писать.

Теперь Маша жила одна. С тех пор как увезли мать, ей казалось, что время остановилось. Не дни сменяются днями, а длится один бесконечный день. Она двигалась машинально, не помнила, что ела, как отвечала на уроках. Только в те вечера, когда раздавался и сверкал салют — теперь все чаще и чаще, — она словно просыпалась.

Вместе с Полей выходила на улицу, вместе молча следили они за огненными гирляндами, мгновенно расцветающими в небе. Поля плакала:

— Идет война. Все идет и идет…

— Но уже поворот, Поля. Перелом. Ты же видишь.

— А кровь-то льется. И в последний день так же будет. Ох, только ради ребенка я живу…

Андрея Маша не видала с того вечера. Странно все-таки… Может быть, он и заглянул к ней, а кума не пустила. Или чего-нибудь наговорила… От Дуси было только одно письмо. Варя тоже редко писала. А вообще жизнь текла как река и все уносила. Это была временная жизнь; вот она кончится, начнется другая, настоящая.

Каждый день Маша приходила в больницу после школы в два часа, к началу приема. Катя лежала в большой палате, где было много больных. Но это ее как будто не тяготило. С Машей она говорила охотно и выглядела не так уж плохо, только белки глаз были у нее совсем желтые. Всякий раз она спрашивала о Елизавете Дмитриевне. Маша не могла солгать: Руднева еще не вернулась. Ровно в половине пятого приходила дежурная сестра и напоминала, что время истекло. У дверей Маша оглядывалась. Катя улыбалась в ответ и слабо махала рукой.

Так было в первые дни. Но однажды Маша пришла немного раньше, и ее, против обыкновения, впустили. Катя как будто и не обрадовалась. На вопрос, как ей сегодня, ответила коротко: «Тоска». Говорила очень мало. Когда прием кончился, Маша, уходя, оглянулась. Но мать сразу закрыла глаза и не открывала их, словно и не чувствовала взгляда. И Маша поняла, что она не хотела прощаться.

Очень тяжел был этот день, но на другой Катя была спокойнее. Шарикова, пришедшая вместе с Машей, сказала: «Душенька, вы сегодня молодцом». — «Да, мне легче», — сказала Катя, проведя рукой по лицу. Она уже несколько раз проводила пальцами по лбу и крыльям носа, точно сметая с них налипшую паутину. В глазах у Веры Васильевны был испуг. Когда она ушла, Катя судорожно вздохнула и сказала:

— Напиши Варе… обо мне. — Потом повторила: — Напиши сегодня.

Маша ответила:

— Хорошо. — И, словно кто толкнул ее, прибавила: — Елизавета Дмитриевна приехала. Я говорила с ней.

Катя закрыла глаза и кивнула.

В палату вошел врач. Эту высокую, сухую женщину Маша видела впервые. Осмотра в тот час не было, прием еще не кончился. Докторша подошла, взяла руку больной с таким лицом, словно она думает совсем о другом, еще более серьезном, и сказала Маше:

— Вам придется уйти.

Но совсем уйти Маша не смогла и остановилась в коридоре перед дверью. Дежурная сестра вышла из палаты. Следовало бы остановить ее, но мешал страх. У сестры было такое же отчужденное выражение, как у докторши, как будто и она думает о посторонних важных вещах, а больные и родственники только мешают.

Докторша показалась в дверях.

— Лида! — крикнула она. — Позовите Юлию Ефремовну. Срочно!

— Можно мне остаться? — выговорила Маша одними губами.

— Теперь нет необходимости. Но вот что: мы вам позвоним. Телефон есть?

— В том-то и дело, что нету! — сказала Маша с отчаянием.

— Мы пошлем за вами.

— Но утром я всегда в школе.

— Оставьте адрес школы. Теперь идите домой.

Маша медленно повернулась и вышла. Она не могла спросить о самом главном. Но то, что ее отпустили, было все-таки хорошим признаком.