С субботы на воскресенье - Михаил Черненок

— Сосед, — сказал Антон первое, что пришло на ум.

— А я думал брательник… Суседу могу сказать конкретно. Отпросился Востроумов у начальника цеха брательника встречать. Через час, может, пораньше как штык будет на рабочем посту. Мужик он у нас до строгости аккуратный и тверезый, хотя и из этих…

— Из кого, из этих?

— Как так?.. — вахтер подозрительно наклонил голову. — Сусед и не знаешь.

— Недавно мы в соседях, — выкрутился Бирюков. — Можно сказать, друг друга еще толком не знаем.

Подозрение на лице вахтера сменилось добродушием.

— Другой коленкор. А то: сусед… Сусед об суседе все должен знать. В таком разе тебе и сказать можно, что Востроумов больше двух десятков годов смотрел на небо через решетку.

— Серьезно? — изобразил удивление Антон.

— Куда сурьезней, — довольный произведенным впечатлением, вахтер почесал затылок. — Только, милок, теперича то время для Востроумова в прошлом осталось, а в данном конкретном случае он передовик труда. Вдвоем с женкой больше четырех сотен как пить дать каждый месяц заколачивают. Думаешь, зазря он старое ремесло бросил? Зазря и болячка не привяжется. Понял Востроумов скус честно заработанных денег. Дом купил. Мы вот тоже со старухой хатенку новую сообразить намерены — али домик так небольшенький…

Рассуждения о покупке домов для Бирюкова интереса не представляли. Он посмотрел на часы, посожалел, что не располагает временем для хорошей беседы, и вышел из проходной. От нечего делать побродил по близлежащим улицам. Зашел в какой-то павильончик, перекусил. Потом заглянул в кинотеатр и около часа сидел в пустом зале, разглядывая на экране полуцветные от старости кадры документального фильма. Из кинотеатра сразу было направился к проходной обувного комбината, но, увидев на пути телефон-автомат, решил позвонить Степану Степановичу.

— Отдел розыска. Стуков, — послышалось в трубке.

— Остроумова нет на работе. Говорят, отпросился встречать брата, — сказал Антон.

— Срочно приезжай, — проговорил Степан Степанович. — Остроумов в вытрезвителе.

Через несколько минут Бирюков уже находился в кабинете Стукова.

Оказывается, за переход улицы в неположенном месте Остроумова остановил для воспитательной беседы постовой милиционер. Заметив, что нарушитель уличного движения основательно пьян, постовой, недолго думая, отправил его в медвытрезвитель. Там у Остроумова обнаружили шесть золотых часов. Заподозрив нечистое, сообщили о необычном клиенте Стукову. Услышав от дежурного по медвытрезвителю фамилию «клиента», Стуков распорядился немедленно доставить его в отдел розыска.

— Должны вот-вот привезти, — закончил Степан Степанович.

— Если он хмельной, нельзя его допрашивать, — сказал Бирюков.

— А мы и не будем допрос учинять. Мы только убедимся, тот ли это Остроумов, который нам нужен.

— Неужели Айрапетов предупредил? От Голубева звонка не было?

— Молчит Голубев. Не вижу, Антоша, в предупреждении логики. Этим Айрапетов себя под удар ставит.

— Случайность?

— Не похоже. Скорее, ход какой-то…

О большем они не успели переговорить. В сопровождении молодого розовощекого сержанта в кабинет вошел Остроумов. Осторожно снял с лысой головы новенькую серую кепку; он заискивающе улыбнулся Степану Степановичу и поздоровался с ним, назвав по имени-отчеству.

— Здравствуйте, — сухо ответил Стуков. — Кажется… Кудрявый?

— Кличку до сих пор помните, — Остроумов в улыбке блеснул металлическими зубами. — Ну и память!

— Ничего память, пока не подводит, — Степан Степанович нахмурился. — А кличку вашу вспомнил потому, что встреча служебная. Опять за старое взялись?

Остроумов развел руками и часто-часто заморгал. Он, на удивление, казался совершенно трезвым. Стуков вопросительно посмотрел на сержанта. Тот понял взгляд, виновато кашлянул, но доложил бойко, по-уставному:

— Гражданин перед тем, как у него обнаружили часы, успел таблетку проглотить.

— Какую таблетку?

— Во такая малюсенькая, — показывая кончик ногтя на мизинце, угодливо пояснил Остроумов, — японская. Одну штучку с перепоя заглотишь — и как огурчик свеженький. Лишь в темечке иголкой покалывает.

Сержант передал Стукову шесть коробочек с золотыми наручными часами и, попросив разрешения, вышел из кабинета. Степан Степанович хмуро посмотрел на Остроумова:

— Опять за магазины принялись, Кудрявый? — взглядом показал на стул и коротко бросил: — Садитесь.

— Всегда прежде времени кусаю локти, — усаживаясь, Остроумов прижал к груди руки. — Прошу учесть, Степан Степанович, на этот раз шел в уголовный розыск с повинной. Клянусь, просветление озарило. Точка! Вспомнил ваши святые слова, что неудачник я самый последний. Ой, как мне тяжело, Степан Степанович…

— Поздновато каетесь.

— Лучше поздно, чем никогда.

— Начистоту говорить будете?

— Как перед господом богом!

— А с чего это вдруг вы раскаялись?

— Полностью осознал безысходность преступного пути и, если хотите, в знак благодарности за доброту человеческую.

На лице Остроумова опять появилась заискивающая улыбка, опять блеснули вставные зубы, и с видом кающегося грешника он начал рассказывать, как вышел последний раз на свободу вместе с Павлом Моховым, встретился со старыми «корешками», как те предложили «дело», но он наотрез отказался. Рассказ был витиеватым и не имел отношения к тому, что интересовало Стукова и Бирюкова.

— Ближе к делу говорите, — строго перебил Степан Степанович.

— Ближе так ближе, — угодливо согласился Остроумов и вытер вспотевшую лысину. — Ребятки на меня страшно обиделись, что добровольно машу им ручкой. Произошел пьяный хипиш, после которого машина «скорой помощи» подобрала меня чуть не жмуриком с тремя ножевыми ранами и со штопором вот в этом мягком месте… — приподнявшись со стула, он хлопнул себя ладонью ниже спины. — Да, да, Степан Степанович! С обыкновенным глупым штопором, каким открывают бутылки, ввинченном в мое тело на полную катушку. Из меня, как из дырявой банки, во все щели хлестала кровь. Я подыхал, как последний пес… На счастье, попал в руки гуманному доктору. Знали бы вы, какой это благородный человек! Он больше часа зашивал на мне дырки вдоль и поперек. Не считаясь с моим прошлым, поделился со мной своей собственной кровушкой. Он жизнь мою беспутную спас!.. Через его золотые руки прошел и Павлуша Мохов, имевший неосторожность при хипише заступиться за меня. Ребятки чем-то тверденьким Павлушу по темечку тюкнули.

Лицо Остроумова сделалось скорбным. Он замолчал, видимо, ожидая, что Стуков задаст уточняющий вопрос. Вопроса не последовало, и тогда Остроумов продолжил дальше:

— Врача, который вырвал нас с Павлушей из когтей смерти, зовут Игорем Владимировичем. В прошлое воскресенье я встретил его в «Космосе». У Игоря Владимировича состоялся торжественный день рождения. Культурные друзья стали дарить подарки. Я был выпивши, растрогался до слез и от чистого сердца тоже вручил… — Остроумов в который раз провел ладонью по мокрой от пота лысине. — А сегодня Игорь Владимирович звонит мне по телефончику и толкует, что из-за моего подарочка уголовный розыск тянет его под эшафот. Ах, думаю, такое козырное дело по-дурному засветил! Прикинулся шлангом, дескать, не понимаю, а он: «Как же так, уважаемый Владимир Андреевич? На свою беду я спас вашу жизнь?» Боже-боже, что произошло со мной после этого!..

— Решились на раскаяние? — покачав головой, спросил Стуков.

— Не верите?

— Нет.

Остроумов растерянно замигал. Глаза его повлажнели, и слезы медленно поползли по впалым щекам.

— Я полжизни мотался по исправительным колониям, полжизни жрал казенные харчи и таскал параши. Я почти забыл свое имя. Как собака отзывался на кликуху, которую вы мне сегодня напомнили. У меня на черепе не осталось ни одной ворсинки, во рту нет ни одного собственного зуба, но… Почему вы, Степан Степанович, считаете, что вместе с волосами и зубами у меня пропала совесть? Почему?!

Остроумов закрыл было лицо кепкой, но сразу убрал ее. Слезы катились по его щекам и часто-часто капали на колени. Руки дрожали. Казалось, он силился сдержать слезы и не мог. И тогда он заговорил, не обращая на них внимания, облизывая кончиком языка верхнюю губу.

— При первой судимости, когда я был в расцвете сил, мне отвалили полную пятерку за копеечную мелочевку дореформенными деньгами. Пусть я украл их, пусть… Но не жестоко ли за медяшки давать такой срок? Пять пасок — подумать страшно! — Остроумов вытер лицо кепкой. Глаза его стали злыми, красными. — Я обалдел от возмущения и решил мстить. Мне давали срок за каждое мое дело. Я отбывал наказание и принимался за прежнее. Опять садили… Да что базарить! Вы, Степан Степанович, все знаете — память у вас светлая. За четверть века моей преступной деятельности меня не пожалел ни один человек! И только Игорь Владимирович… своей добротой перевернул мои уголовные потроха. Я стал работать, у меня золотые руки. Хотите, такие фасонные туфельки отчебучу, что ахнете! Который год не воровал…