Отёсовцы - Василий Игнатьевич Валов

И вот прихожу я раз с тайного нашего собрания… Поздненько уж. Улегся спать и задремал было. Слышу сквозь дрему стук в дверь. Смекнул — неладно что-то… А стук сильнее и сильнее становится. Вскочил я с постели, подбежал к окну — под окном штык торчит. Понял: пришли за мной… Куда денешься? В трубу не вылетишь… Пошел, открыл сам дверь.

«Воропаев?» — спрашивают сразу.

Ну и сцапали меня. Повели в монастырь. Телохранителей двух дали — почет, можно сказать.

— А ты по дороге и сбежал? — перебил Алешка.

— Слушай дальше, — продолжал Бударин. — Тут, видно, не сбежишь, когда за тобой идут с винтовками на изготовку. Ну и повели меня в монастырь, потому у них там была исповедальня… контрразведка. Привели к каменной двухэтажке. Может, раньше в ней мать игуменья проживала… Телохранитель толкнул меня в подвал, пересчитал прикладом позвонки мои. Потом саданул в дверях еще напоследок и звякнул за мной замком.

Огляделся я — ничего не видать в потемках. Нащупал руками одну стену, потом другую. От стены на руку налипает всякая мокрятина.

Надо сказать, здорово пристал я за день, еле на ногах держусь.

Пошарил, пошарил кругом — ни лавки, ни стула. Пощупал тогда пол — не так чтобы совсем сухо, но и луж нет. Из дому на случай прихватил я каравай хлеба в узелок. Положил под голову узелок этот и растянулся на полу.

Задремал было. Вдруг зашевелился у меня под головой узелок. «Что за леший?» — думаю. Поднял голову: от узелка во все стороны крысы разбегаются. Темными мотками откатываются, еле видно. Затих я, прислушиваюсь — опять ползут к изголовью крысы.

Три дня я в этом подвале просидел — с крысами воевал.

Потом пришли за мной. По разным коридорам привели в комнату во втором этаже. Всё как в монастыре на исповеди, только вместо попа исповедатель тут офицерик.

Насчет фамилии не пришлось мне путаться.

«Воропаев?» — спрашивает офицер.

«Так точно, — отвечаю, — господин поручик».

Старорежимский строй знаю я, как унтер, недаром нас муштровали в германскую в учебной команде. А отличье у беляков от режима царского то только, что «благородие» господином величают.

Вытяжку перед поручиком принял по-парадному.

Пояснение дела начал поручик толково: вот-де известно, что гражданин Воропаев состоял в подпольной организации, что гражданин Воропаев должен знать членов этой организации. Смекнул я сразу: дело до Бударина, значит, не касается, а только до Воропаева доходит. Это меня ободрило даже. Подлетаю я к поручику, щелкаю каблуками, руку под козырь.

«Знать не знаю, — говорю, — никаких подпольных организаций. Мы, — говорю, — народ темный, нам не до политики».

И пошел так же, в таком же порядке. Дескать, политика — дело ученого люда, дескать, дело вашего ума.

«Может, — говорю, — по злобе на меня враг донес».

Посмотрел на меня поручик, посмотрел будто жалостливо даже и не особо громко, но резонно заявляет: «В заблуждении вы находитесь. Надышались на фронте большевистского духа в семнадцатом и бунтуете напрасно…» И дальше толкует. Дескать, чтобы упрочилась твердая власть, надо выжить большевистский дух. А потому извольте ему сообщить подробно: кто еще состоял в тайной организации? Говорит, пропорция есть такая: если докажете двоих, то освобождение получите.

«Свободой, — говорю я, — господин поручик, не очень-то дорожу, потому она не по пути пошла, а брехать на других напрасно не стану. Сам, — говорю, — с политикой отродясь делов не имел и иметь не желаю. Специальность моя по стекольному делу, и тем доволен».

«Ну, ладно, — говорит поручик, — я вам помогу. — И в упор спрашивает: — Фамилию Бударин слышали?»

Стараюсь держать неизменно лицо, креплюсь всем сердцем.

«Никак нет, — отвечаю смело, — слыхом не слыхал».

Поручик точно верит мне и вразумительно толкует: «Нам прекрасно известно, что Бударин этот прибыл из Туминска в наш город. Известна, что он на стекольном заводе ведет подрывную работу. Наконец, известно, что вы являетесь членом тайной организации…»

«Клевета, — говорю, — господин поручик… подлинная клевета на меня…»

Вскочил тут поручик с места. «Довольно, — кричит, — меня за нос водить — не дураки сидят перед тобой!»

Вытяжку опять принял я соответствующую перед поручиком, а он орет: «Не хочешь добром, так заставим. В последний раз, — кричит, — спрашиваю: докажешь нам Бударина?»

«Слыхом не слыхал», — твердо отвечаю.

«Ну ладно», — говорит поручик и тычет в кнопку на столе.

Вошел штык и вывел меня из этой комнаты.

Вот, думаю, какая брехня насчет пыток в контрразведке. Прямо примерно со мной обошелся поручик. Напоследки, верно, он повысил голос, да где же без этого обойтись…

Только смотрю — ведут меня в другую исповедальню…

Тут дожидались меня уже двое: один — портупей-прапорщик, другой — полный прапор.

«А, здравствуй, товарищ», — встречают меня. «Товарищ» по-ихнему оскорбительное слово. «Ну, ты, стеклодей, с Будариным познакомишь нас?»

Молчу я. Портупей говорит: «Он и сам дышит большевизмом…»

«Нет, — говорю, — политики не касался, потому образования не имею. А что касается Бударина, слыхом не слыхал».

Подбежал ко мне прапор: «Врешь, допытаем».

Повалили меня ничком на скамейку, задрали рубашку и давай греть спину нагайкой. Вырвался я и как гаркну на погань: «Издеваться не позволю!»

Пуще ощерились офицерики, скрутили меня. «Не позволишь, большевистская мразь?»

Ругаются, даром что ученые. «А ну с подмочкой!» — кричит портупей.

Подмочка — значит мокрая простыня просоленная кладется на спину при порке. Вот и начали они пороть меня с двух сторон с подмочкой. Один — шомполом, другой — нагайкой.

«А ну перемени подмочку! — командует портупей. — А ты, товарищ, как упаришься, скажи, как бы не пересолить мясо твое».

Нет больней воды соленой для живого мяса. Но в боли бывает ступец такой… Перейдешь ступец этот — и уже мягчают чувства. Вот и в холод так. Помню, раз нашли мы в снегу замерзшего человека. Так он, видать, перед смертью снял с ног валенки, шубейку и сидит на снегу развалясь, как на печке.

Стало быть, и я перешел ступец такой, чую — меня все еще порют, а не сознаю боли. Не знаю, через сколько времени пришел в сознанье. Слышу — орет кто-то на моих банщиков: «Вы что тут делаете? Разве можно так с гражданами свободной России!»

Приподнял я голову, гляжу — в дверях стоит первый мой допросчик. А портупей и прапор точно виноватые тянутся перед ним.

Поволокли меня опять в первую комнату. Поручик теперь как бы заступник мой, всяко ругается при мне на банщиков. И начинает тихо со мной беседу.

«Гражданин Воропаев, — говорит мне, — в том, что вы состояли в организации, нет сомненья. Но мы понимаем, что тут не столько вы виноваты, сколько эти, так сказать, разные партийные работники, большевики эти…»

После «бани» страшенная боль у меня, но стараюсь