Снег в Венеции - Николас Ремин

Шпаур прислушивался к его словам со все возрастающим интересом. Когда Трон завершил свой рассказ, полицай-президент кинул обратно в коробку конфету, которую только что развернул, схватил бутылку за горлышко, налил себе полную рюмку, залпом выпил и спросил:

– Вы утверждаете, будто лейтенанту Грильпарцеру было поручено – полковником Пергеном – убить надворного советника и завладеть документами?

– Это вы сделали такой вывод, господин барон.

– А он напрашивается, – сказал Шпаур. – Он же объясняет и ссору Грильпарпера с Пергеном в казино «Молин». Грильпарцер оставил документы у себя, чтобы…

– Чтобы шантажировать ими полковника, – закончил за него Трон.

– И чего вы теперь ожидаете от меня, комиссарио? – Шпаур снова потянулся за коньяком. – Чтобы я обратился к Тоггенбургу? – Подумав немного, он покачал головой и сказал, подытоживая: – Но я никак не могу на это пойти.

– Потому что у нас слишком мало фактов?

Шпаур свел брови, насупившись.

– Потому что у нас вообще никаких доказательств нет.

– А то обстоятельство, что Перген скрыл от меня, что знаком с Грильпарцером?

– Грильпарцер может быть одним из информаторов Пергена. О чем он, откровенно говоря, вовсе не обязан вам докладывать.

– А как насчет показаний Баллани?

Шпаур только рукой махнул.

– Я говорю о доказательствах, комиссарио. Есть у этого Баллани в руках нечто, доказывающее, что его обвинения – не пустые слова и что Перген – взяточник?

Трон отрицательно хмыкнул и ответил:

– Нет. Однако можно вернуться к материалам процесса и тщательно их изучить. Вполне могу допустить, что там мы кое-что обнаружим. Особенно сейчас, когда мы знаем, что именно следует искать.

– Но как нам подступиться к документам процесса, а, комиссарио? Процесс, которым руководил полковник Перген, был процессом военного суда. Чтобы попасть в военный архив в Вероне, нам следует испросить разрешения Тоггенбурга. А Тоггенбург пожелает узнать, зачем нам это нужно.

– Вы ему все объясните.

Шпаур порывисто встал. Подошел к окну, открыл его пошире, прогнав двух голубей, устроившихся на подоконнике. Они поднялись в воздух и, паря, устремились в сторону площади Сан-Лоренцо, а потом исчезли за зданием церкви. Минуту-другую Шпаур стоял, уставившись в пространство. Потом вернулся к столу и сел в кресло.

– И что же мне сказать Тоггенбургу, комиссарио? У вас есть снимок, значение которого можно истолковать и так и этак. Вы располагаете сведениями, которые фактами не подтверждаются. Несомненно лишь то, что люди Пергена перевернули в квартире Баллани все вверх дном и сломали виолончель. Не исключено, он сам просто хочет отомстить за это Пергену…

– Вы думаете, Баллани всю эту историю выдумал?

– Доказательств у него, во всяком случае, нет. Вы разве исключаете, что Перген мог искать бумаги не только политического характера?

– Конечно, нет!

– Вот видите! Как же я после этого пойду к Тоггенбургу и скажу ему: «Дорогой Тоггенбург, все было совсем не так, как сказано в отчете Пергена. В действительности за убийством надворного советника сам Перген и стоит. Это он поручил лейтенанту Грильпарцеру убить собственного дядю. И чтобы это обстоятельство не сделалось достоянием общественности, полковник Перген взял расследование на себя, найдя для этого сверхоригинальное обоснование: речь-де идет о покушении на императрицу. После этого он арестовал ни в чем не повинного Пеллико и так: на него нажал, что тот признал себя виновным в преступлении, которого не совершал. Это все мне, Шпауру, известно от комиссарио Трона, который, будучи формально отстранен от ведения дела, продолжал им заниматься на собственный страх и риск. А то, что ему стало известно, он узнал от бывшего виртуоза-виолончелиста, у которого была связь с надворным советником».

– Вынужден признать, все это не слишком впечатляет. Но если то, что сказал Баллани, правда, в этом случае…

– Если… может быть… не слишком впечатляет! – Шпаур заерзал на своем кресле. – Этого мало, ох как мало, комиссарио! Разве вы не видите? Фактов у вас нет. И у Баллани вашего тоже никаких доказательств нет, кроме его собственной версии случившегося. Но кто ему поверит?

– Но ведь вы не утверждаете, будто все это ложь?

Пожав плечами, Шпаур отправил в рот очередную конфету.

– Все на свете может быть. Но это еще не основание, чтобы…

– А как мне с этим быть впредь, ваше превосходительство?

– С этим? Ни сейчас, ни впредь – никак, комиссарио. Забудьте обо всем.

– Я мог бы еще раз поговорить с Моосбруггером.

– О чем?

– Если правда, что надворный советник женщинами не интересовался, возникает естественный вопрос, каким образом эта молодая особа оказалась в его каюте.

Шпаур пожал плечами и проглотил еще одну конфету.

– Ну, мало ли – каким образом. Разве в этом суть дела? Вы считаете, что Моосбрутгер мог бы вам это объяснить?

– Вполне возможно…

Шпаур раздумывал очень недолго, прежде чем сказал:

– Хорошо. Поговорите с Моосбруггером, я не против. Только помягче вы с ним, помягче. Этот старший стюард более влиятельная особа, чем мы с вами вместе взятые. И еще кое-что, комиссарио. – Он понизил голос, будто опасался, что за дверью их кто-то подслушивает; даже через стол перегнулся, чтобы Трон его лучше слышал. – С Моосбрутгером вы встретитесь как бы без моего ведома. Я вам уже объяснил, что дело закрыто и что полковник Перген, надо полагать, придает большое значение тому, чтобы вы в эту историю не впутывались.

Полицай-президент посмотрел в окно. Сильный порыв ветра широко распахнул его и бросил в кабинет снег с подоконника. Шпаур поднялся и прикрыл окно, не накидывая крючка.

– «Эрцгерцог Зигмунд» завтра выходит из порта по обычному расписанию, – сказал он, подавая на прощание руку Трону. – Так что вы должны успеть переговорить с Моосбруггером завтра до полудня.

23

Елизавета сидела перед зеркалом, что на ее туалетном столике, и повторяла:

– Птичий гам, птичий гам, птичий гам…

Она могла бы с таким же успехом выговаривать «бутерброд с вареньем» или «дом на площади»; дело не в смысле слов, а в том, как она их произносила. Комочки ваты, которые она положила себе за щеки и под верхнюю губу, должны были заметно изменить ее произношение. Елизавета хотела говорить свободно, но чтобы голос ее при этом не был узнаваем.

Две керосиновые лампы, стоящие справа и слева от зеркала, хорошо освещали ее лицо. Это было важно для того, чтобы постоянно следить за тем, как изменяются его черты вследствие экспериментов с комочками ваты.

Пока больших изменений не было, но Елизавета понимала, что главное – создать впечатление некой маски. А значит, надо так ловко пристроить во рту вату, чтобы щеки округлились. Еще важнее при этом научиться улыбаться так, чтобы вата была не видна. Елизавета хотела знать, какой ее увидят люди. Заподозрят ли игру? Почувствуют ли обман? Она с увлечением продолжала разглядывать свое лицо. Комочек за правую щеку, комочек за левую. И так без конца, пока не будет хорошо…

Восемь часов. Удары колокола на Башне часов хорошо слышны в гардеробной. Чета Кёнигсэггов с полчаса как оставила королевский дворец.

Вастль она передала, что собирается сегодня лечь спать пораньше. Так она говорила всегда, когда хотела, чтобы после ужина ей никто не докучал. Надо думать, сейчас Вастль не в своей узкой комнатке в противоположном конце коридора, а внизу, на кухне.

Елизавета засунула еще один комочек ваты между щекой и десной, повторила в последний раз «птичий гам» – что прозвучало немного неразборчиво, похоже на «щичий гам» – и оценила свое отражение в зеркале.

Оттуда на нее глядела женщина лет тридцати. Комочки ваты оттянули и округлили щеки, подбородок выдвинулся несколько вперед, так что у женщины в зеркале появилось отдаленное сходство с молодым ротвейлером. Внизу, на площади, подумала Елизавета, такая особа вполне сошла бы за офицерскую жену, за молодую управляющую вдовы-генеральши или за компаньонку знатной дамы, способную при случае, не моргнув глазом, поднести до кареты чемоданы.

Да, удачно все вышло: теперь Елизавету вряд ли кто узнает – с волевым выдвинутым вперед подбородком! Да и голос у нее сильно изменился, стал гораздо ниже и вдобавок хрипловатым. Елизавета долго репетировала, чтобы он звучал именно так.

– Щас пойду шпущусь на плошать, – громко произнесла она, нажимая на шипящие звуки. Елизавета расхохоталась, но тут же заставила себя замереть: не дай Бог выпадут изо рта комочки ваты! Ужасно, если это случится при зрителях! Что тогда делать? Прилюдно засовывать их обратно в рот?!

Некоторое время спустя Елизавета стояла под аркадами здания Новых Прокураций, подняв воротник суконного пальто. Ветер сник, над площадью летали голуби, а сама площадь в этот час была совсем безлюдна. Два священника из собора Сан-Марко шли через площадь мимо группы офицеров, а на дальней стороне, перед вратами собора, играли дети. Воздух был свежий, мягкий. Пахло морем, замерзшими водорослями. Этот запах настигал Елизавету при пробуждении, когда Вастль по утрам распахивала окна в ее спальне, но здесь он, конечно, был свежее, острее. Елизавета сделала вывод: все ей сейчас кажется иным, более ярким, приятным, красивым, потому что она впервые с октября прошлого года – впервые после своего прибытия в Венецию – вышла на прогулку без привычного эскорта: без Кёнигсэггов и без офицеров, отвечающих за ее безопасность.