AMOR - Анастасия Цветаева

Тетрадка кончалась надписью: "Из будущего сборника "Пес под луной" (лагерь)".

Звон гитары за стеной фанерной,Рая весть в трехмерности аду.Это все, что от четырёхмернойМне ещё звучит. В немом ладуСо струями струн, луна литаяЛейкой льет ледяные лучиНа картину, что я с детства знаю:"Меншиков в Березове". Молчи, —Слушай эту песню за стеною,Дрожью пальца на одной струне,Так поют, что я сейчас завоюНа луну, как пес. И что лунеНестерпимо плыть над лагерями.Вшами отливает пепел тучОттого, что, поскользнувшись, в ямеЛедяной лежу и что могучНа картине Меншиков надменный,Дочь кувшинкою цветет в рекеКротости, и взор её ВселеннуюДержит, словно яблоко, в руке.

Замирает палец над струною,Ночь слетает раненой совой, —На луну, как пес, я не завою,Мне тоски не заболеть запоем, —Под луною нынче, пес, не вой!Звон гитары за стеной фанерной,Рая весть в трехмерности аду.Это все, что от четырёхмерной —С тихой вечностью в ладу.

Все кругом спали, даже Мориц. Волненье и усталость слились в странное состояние. Вспомнились своя тюрьма, свои встречи… Оставалось три стихотворения.

Тишина над тайгою вся в звёздах — о Боже!Да ведь это же летняя ночь!А я в лагере! Что же мне делать, что же?Жить этой ночью — невмочь.

Соловей — это юность. Кукушкины зовы —Это детство. Земной зенит!На седеющих крыльях моих — оковы,А старость — как коршун кружит!

Чего страшусь? И глад и хлад минуют,Недуг, сжигая тело, поит дух,И зов о помощи не пребывает втунеДоколь смиренья факел не потух.

Я верую. О Боже, помоги мне,В ничтожества и затемненья часМолю, а из‑за туч восходит, вижуЗвезды предутренней мерцающий алмаз.

Воздушных гор лиловые воскрыльяГрядой крылатою покрыли небосклон,И золотою солнечною пыльюВесь край дальневосточный напоен.

Недолго нам от вечности таиться,Запрятав голову под смертное крыло, —НАСТАНЕТ час души! И вещей птицейБессмертия живой воды напитьсяИз мрака тела — в дух, где тихо и светло!

Последнее не имело названия.

Что терпит он, народ многострадальный,За годом год, за веком век!А Сириус и Марс, как над ребенка спальней,Горят везде, где дышит человек.

Моя Медведица! Как часто эти рукиК тебе тяну я в черноте ночи, —И рифмы мне не надо, кроме муки,Которой бьют кастильские ключи

По Дантовским ущельям расставанья,Вокруг Луны — огромный света кругВсе ширится. И тихо в Божьи дланиВосходит дым немыслимых разлук.

Все выше мук и их теней ступени,Но синева торжественна ночи.Черны, страшны ночных деревьев тени,Но звезден неба сев! Крепись, молчи!

И разве я одна! Не сотни ль рук воздетыДеревьями затопленных ветвей,Лесоповал истории. Но ЛетаПоглотит и его. — О, выше вей

Моих мучений ветер благодатный,Сквозь ночи тьму к заре пробейся ввысь, —Звезда предутренняя в лиловатойБездонности меня зовёт: "Вернись!"

А он земной, народ многострадальный,За боем бой, за веком век,И Сириус и Марс, как над ребенка спальней,Горят везде, где дышит человек.

Усталость от — пережитого, отрыва от жены, дома, от срочных работ, от работы над изобретением и от этой, на него рухнувшей судьбы, — все странно сливалось в некую гармонию, что ли? Он спрятал под рубашку тетрадь и вышел на порог бюро. Лаяла сторожевая овчарка. Зона спала.

Мориц встал и вдруг потянулся, как это делал черный кот Синьор, его любимец, когда его учили ходить на задних лапах. Щелкнули манжеты, изогнулось легкое упругое тело — всем своим накоплением усталости, — и снова стоял собранный и четкий человек, немного угрюмый, брезгливый и элегантный, — неуловимое с Синьором длилось. Но в движении, когда он стоял сейчас, прислонившись о книжную полку, вдруг — не укрылось от Ники — легкая, еле заметная округлость худого, ещё не начавшего полнеть, живота, уже не юношеского.

"Стареет…" — подумала Ника с мимолетящей легкой дрожью, которой содрогается зрелость при дуновении старости.

Был снова вечер, и опять все ушли, кто куда. Мориц готовился продолжать рассказ. Как мало надо человеку — внимания — в холодности жизни, — подумалось ей.

— Да, так вот… Бегство из Риги, всей семьей, потом смерть матери… Ленинград, Москва, потом Красная Армия. — (Он только называл периоды, города, к чему‑то спешил, К чему?!) — В Сибири я встретил мою жену. Ещё совсем девочку, и вывез её оттуда, из глуши.

Мориц уже пустился в путь воспоминаний.

— Я дам вам Женни!

— Мне нужна наружность Женни, — сказала Ника.

— Женни была невысокого роста, ниже меня, склонность к полноте — в пределах приличия. Крупное лицо, более крупное, чем удлиненное. Лоб небольшой, — у женщин, как правило, небольшие лбы. Большие голубые глаза. Небольшой точеный носик; красивый маленький рот. И, благодаря пухлости лица, особенно в профиль, она иногда напоминала морскую свинку — неуловимое сходство. Но это иногда, когда уголки губ опускались, когда она не играла, когда исчезала обычная подтянутость. Очень хорошие ровные зубы. Волосы были светло–каштановые, но она их подкрашивала, — была светлая блондинка. Потом, под моим влиянием, она перестала их красить. Она была очень музыкальна, — говорит Мориц и морщит лоб (что не даёт ему покоя, чего‑то он не может назвать, уловить в Женни, он все не то говорит: разрозненные черты, не лепится из них ЖЕННИ).

— В моих отношениях с женой всегда были приливы и отливы. И тогда это был — отлив… — (Он закуривает, кидает спичку.) — Женни… Её умение одеваться, умение ухаживать за вами, и сердиться, и говорить глупости…

— A–а… Поняла! По этой фразе. Все поняла! — (Голос Ники торжествует.) — Знаю Женни! Знаю. Тот шарм, который голыми руками берет мужское! Кукла! Со страстями. Очарование глупости!

— Нет, — говорит Мориц, — и взмахивает рукой, — в жесте — категоричность, — я не выношу глупости! Она делает человека смешным. Нет, Женни могла быть и деловитой.

Ника очнулась в конец его английской фразы: She often was a little bit disgusting, that was a thing[15]. Этот nepeход от отвращения — к очарованию создавал очень забавную вещь — очень сильное впечатление…

— Какая вы собака, Мориц! Ах, какая вы тонкая собака… — молчит Ника, и она вся как парус распахивается навстречу ветру — но ветер уже стих, стал ветерком и дует в другую сторону.

Там, на воле, в Финляндии, шла война. Кто был взят, из друзей? Сердце билось… Отчаяние! И ничего не узнать!.. И хоть какая‑нибудь вина была бы перед страной!.. Десять лет — с ума сойти!.. Письма Ника получала редко и — как это всегда бывает — не от тех, от кого с тоской ожидались…

…Невозможная вещь — уезжает Евгений Евгеньевич! Не ликвидком, не освобождение, а его изобретение вырывает его из их жизни, из их работы! Его отзывает БРИЗ в Свободный, в Гулаг, руководить построением модели его изобретения. Ника ходит как в воду опущенная.

ГЛАВА 16

ОТЪЕЗД ЕВГЕНИЯ ЕВГЕНЬЕВИЧА

Ника ходит как в воду опущенная — да, невозможная вещь… После ярой борьбы с собой — отдать такого работника! Это ускорил, от всех скрыв, Мориц: связался с кем надо, а затем, в последнюю минуту ему стало не по себе от своей роли, и — обратно диккенсовским торжествам, где входит в дождь в хижину человек в цилиндре и ставит на стол чудовищно–большой торт, вестник наследства. Мориц весть скомкал, сообщил о вызове Евгения Евгеньевича БРИЗом полунасмешливо–полуворчливо — теперь, мол, работа станет, людей не хватает, и ушел, чуть ли не кинув за собой дверь. Из насмешливого тона Мориц уже не вышел, боясь, вероятно, быть заподозренным в разнеженности. Виновник торжества, видимо, это понял, потому что смотрел на Морица уклоняющимися глазами и, может быть, ему было стыдно за то, что он не любит этого человека… Он ходил — как по облакам.

Ника — замерла; слезы где‑то очень близко, — как бежит жизнь, как метает людей, и как люди безумны, как прозаичны, как никто никого не любит, не привязывается: уезжающему нисколько не жаль с нею расстаться, а ведь — дружил?