Аптека Пеля - Вера Вьюга
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Санек был уверен, — сразу за аркой налево привычная мастерская. Сейчас он упадет в ноги Матрице, авось тот сжалится и примет назад, а может и авансом одарит. С ним иногда случались приступы неслыханной щедрости, особенно по воскресеньям после утренней службы. Когда звонили колокола на душе у бригадира становилось то ли светло, то ли муторно, и он старался хоть чем-то приблизить себя к царствию небесному, всякий раз, осознавая себя последней сволочью и хапугой. И тогда он бухался прямо во дворе на колени, истово крестился, а после лез в карман, щедро одаривая каждого работника, кто в тот момент околачивался в мастерской.
Ничего не подозревая, Санек вышел из арки и уже развернулся в сторону их баблорубной конторы, как тут же остолбенел, потому, что не было никакой гранитной мастерской. Вернее была, но — чужая. Вместо джипа Матрицы на площадке перед деревянным амбаром стояла подвода: два каурых тяжеловоза, опустив морды в грязные мешки, прикрученные к оглоблям, мерно жевали овес.
Никакой тошноты, головокружения или прострела в висок, а на амбаре аршинными буквами:
«Последний приют.
Ферапонт Приютин и сыновья.
Гранитная мастерская»
Санек ошарашено глядел, как эти самые сыновья в стоптанных сапогах и косоворотках, вместо фирменных рабочих комбинезонов, тянули с телеги по сходням деревянный ящик, помогая себе таким отборным матом, что мраморный ангел присевший, неподалеку на надгробный камень купца Перепёлкина, прикрыл от стыда лицо ладонью.
Сделав фейспалм, опустился на кусок гранита и Саня. Теперь он явно осязал задом разогретый на солнцепеке гранит, слышал колокольный звон, мат и чавкающую из торбы овес лошадь. Нельзя сказать, что парень был готов к такому повороту, но по всему выходило, что теперь он полноценный человек в любом Питере вроде Луши — и нашим и вашим.
Вот только пока никто из сыновей не обратил на него никакого внимания, будто здесь и не было постороннего.
Ящик медленно полз по деревянному настилу, но вдруг накренился, готовый сорваться с заданного маршрута. Санек вскочил с места и подставил плечо, чтобы груз не рухнул. Сыновья кряхтели, ругались и продолжали тянуть на лямках ящик, не замечая пришедшего им на помощь парня.
Как только груз коснулся земли и приютинские отпрыски, отирая потные лица рукавами облегченно выдохнули, Санек ловко вскарабкался на ящик и заорал во всю дурь: «Зенит — чемпион!» Вот только мужики и ухом не повели, продолжая меж собой крыть по матушке какую-то генеральшу Тюрихину и кусок каррарского мрамора, из которого папаше Приютину предстояло вырубить скорбный шедевр. В то, что сыновья болеют за Спартак и потому его игнорят, Санек мало верил. А значит, он по-прежнему человек-невидимка и может жрать с прилавка, что угодно и даже… Тут Саня аж задохнулся от возбуждения. Да-Да! Он сможет дать в морду бомбисту в дырявых ботинках. Пусть только тот попадется ему на глаза! От такой перспективы сделалось радостно, словно барышня Серёдкина поцеловала его в небритую щеку. Санек крякнул от удовольствия и поскреб подбородок, таинственно улыбаясь своим дурным мыслям.
Знакомое кладбище оказалось невероятно солнечным и приветливым. Возможно оттого, что деревья еще не вымахали до небес и свет покрывал почти все пространство, усыпанное скромными ухоженными могилками с деревянными крестами в изголовье. Попадались и монументальные: он опознал пару величественных склепов, в привычном Питере давно обветшалых и загаженных. Ноги несли его на место, откуда все началось. Любопытство вперемешку с волнением гнало к злосчастной могиле.
В церкви служили раннюю литургию, нищие, ожидая окончания, вяло переговаривались. Они мало чем отличались от тех оборванцев, что попрошайничали накануне в Галерной гавани. Санек ничуть не удивился, встретив за церковью вчерашнего слепого инвалида — и о чудо! — на двух ногах. Подпирая спиной стену, тот жадно глотал вонючий дым козьей ножки, скрученной из какой-то столичной газеты. Глаза его уже не были закатаны под веки, а вполне осмысленно разглядывали таящую при каждой затяжке самокрутку. Рядом на земле валялась похожая на кеглю деревянная нога. Санек в привычном Питере насмотрелся на всяких, потому и тут не удивился, теперь его занимало совсем другое.
Метрах в ста от стены, где-то слева… Он точно помнил огромный ясень над могилой. Только тот, скорее всего еще и не вырос.
В посеребренных раковинах под голубыми и желтыми цветиками, петербуржцы покоились достойно и тихо. Саня побродил между рядами, удивляясь, чистоте и простору — хорони еще и хорони, места навалом. А вот через сто лет уже негде, а если и есть где, то только за немалые доллары и поверх старых костей.
Разговаривать на кладбище не принято, если только по делу, а так стой и скорби молча. Ну, или рыдай в голос. Так обычно бывает, когда хоронят, а уж когда закопали, да пришли на девятый — сороковой день или через год, то уже только всхлипывают. Это он подметил быстро. Потому так неожиданно вздернули взгляд от очередной эпитафии вопли и завывания, оказавшейся неподалеку дамы. Странно, что он ее не заметил. Лимонное платье на стройной фигуре не пропустишь даже в солнечный день. В отчаянье женщина мелко била себя кулачками в грудь, отчего причудливо уложенные перья на ее шляпе, очертаниями напоминавшие йоркширского терьера, расположившегося на макушке хозяйки, подрагивали и волновались. Под широкими траурными полями шляпы было не ясно молода она или в летах. Осторожно ступая, Санек-невидимка, приблизился к безутешной и заглянул под поля… но вместо заплаканных глаз там зияли черные дыры!
Он отшатнулся.
Женщина подняла голову, и темные проемы на ее пергаментном лице вдруг ожили, зашевелились. Перебирая лапками, отряхивая крылышки, из глазниц выползали горбатые мухи. Их становилось все больше и больше… темным фонтаном они били из дыр, разлетаясь по сторонам жужжащими брызгами.
Нестерпимый запах гниющей плоти повис в воздухе.
Дама медленно растянула бесцветные губы, вроде болезненный спазм скривил отвратительный рот — это была улыбка смерти. Единственный рубиновый зуб в ее пасти сверкнул и тут же погас. Она опустила голову, скрыв под широкополой шляпой то, что и лицом не назвать, невысоко приподнялась над землей, развернулась в воздухе и поплыла над крестами вглубь кладбища, оставляя за собой черный шлейф могильных мух.
Ушибленный внезапным ужасом Санек, цветом физиономии стал похож на фарфоровую заготовку. Кровь отлила от головы, и не спешила возвращаться.
«Так вот ты какая, смертушка», — жужжало в мозгу.
Он медленно перевел взгляд на надгробье, у которого та только что голосила. На кресте белели знакомые буквы «Евлампия Серёдкина».
Второй
