Чаплыгин - Лев Гумилевский

Сергей Алексеевич в те годы любил ходить в гости, любил, когда приходили к нему. У Сеченова собирались люди «высокой порядочности», и Сергей Алексеевич встречался здесь с К. А. Тимирязевым, Н. Д. Зелинским, Н. А. Умовым, М. Н. Шатерниковым, с А. В. Неждановой, в те годы еще ученицей консерватории.

На вечерах у Сеченова гостеприимный хозяин почти никогда не возвращался в беседах к тем идеям, которые составляют его всемирную славу. Вообще, раз высказав какую-нибудь мысль печатно, он уже считал излишним далее ее развивать. Об этой необычности работы Сеченова напомнил слушателям Иван Петрович Павлов на одной из своих лекций. Называя сеченовскую идею о рефлексах головного мозга «гениальным взмахом сеченовской мысли», он заметил:

— Интересно, что потом Иван Михайлович более не возвращался к этой теме в ее первоначальной решительной форме!

Но однажды, оставшись случайно наедине с Чаплыгиным, коснувшимся в разговоре последних достижений механики, Иван Михайлович обратил его внимание на то, что все наши представления об окружающем мире, как бы сложны и красочны они ни были, строятся в конце концов на основе тех элементов, которые даны нам системой наших мышц.

— Поэтому, — пояснил он, — когда мы анализируем явление, стараясь перейти от сложного к более простому, то это наиболее простое и понятное есть не что иное, как движение, к которому математик и физик стремятся свести все явления природы. Мышца дала нам представление о пространстве, о времени, о числе, о счете, и мышце мы обязаны нашим устремлением к механическому воззрению на природу!

Еще не уясненная себе до конца мысль поразила Сергея Алексеевича, предугадавшего выводы из нее. Он с изумлением и почти страхом смотрел на Сеченова. Перед ним сидел как будто обыкновенный старик среднего роста, крепкого сложения, с крупными чертами лица в легких рябинах, но лица необыкновенно подвижного, выражавшего значительность разговора, к которому он перешел.

— Мышца — это двойственный орган, — продолжал он, — наш рабочий орган и вместе с тем исконный, первоначальный орган чувств, воспитавший в порядке своих свойств все другие органы чувств. Вот причина того, что единственно понятной нам формой явлений кажется движение и его элемент в виде материальной точки, движущейся в пространстве и во времени. В этом кроется причина, почему мы стремимся свести все явления к явлениям движения материальной точки и почему это явление до последнего времени считалось пределом нашей познавательной способности, пределом, который ставит нам наша организация.

— Ignorabimus! — вызывающе напомнил Сергей Алексеевич о знаменитом восклицании Дюбуа-Реймона, отрицавшего возможность истинного познания мира.

— Дюбуа-Реймон один из моих учителей, — спокойно ответил Иван Михайлович, — и это его «не будем знать» относится лишь к тому, что элементы сознания мы не в состоянии будем выразить в привычных и понятных нам терминах движения. Но будут новые термины для выражения новых понятий…

Мысль о зависимости нашего механического воззрения на природу от чисто физиологических причин поразила Сергея Алексеевича, но не поколебала его стремление к ясному и полному пониманию явлений природы. Наоборот, сеченовское объяснение механического воззрения на природу обязывало к пересмотру законности такого воззрения, к осторожности в наших научных выводах.

Расставаясь в этот вечер с Иваном Михайловичем, Сергей Алексеевич с особенной теплотой и нежностью пожал его руку.

Общественный интерес к Высшим женским курсам, которые невольно представлял на вечерах у Сеченова Чаплыгин, не ослабевал вплоть до первого выпуска слушательниц в 1904 году.

Государственная комиссия, производившая испытания, вынуждена была признать, что выпускницы получили полное университетское образование, и получившим диплом курсов предоставили право преподавания во всех классах средних женских учебных заведений. Об этой первой победе много говорилось и писалось, несмотря на мрачные события разгоревшейся русско-японской войны.

Учрежденный в Гааге Международный третейский суд не предупредил ни англо-бурской, ни русско-японской войны. Царское правительство отклонило всякое посредничество Международного трибунала и согласилось на него только после горького поражения русского флота при Цусиме. Стремительный рост революционного движения после расстрела рабочих делегаций у Зимнего дворца 9 января 1905 года побудил царское правительство поспешно заключить мир.

Правительство искало новые средства предотвратить надвигавшуюся революцию и в последнюю минуту, в разгар всеобщей забастовки в стране и восстания, выступило с Манифестом 17 октября 1905 года. Манифест провозглашал неприкосновенность личности, свободу совести, свободу слова, собраний, союзов и созыв законодательной Государственной думы.

Первая русская революция принесла высшим учебным заведениям давно требуемую ими академическую свободу и автономию. Накануне всеобщей забастовки, 6 октября, совет Высших женских курсов впервые воспользовался правом избрания директора.

Избранным оказался Чаплыгин.

Манифест 17 октября не успокоил страну. Дума не созывалась, провозглашенные манифестом свободы не осуществлялись на деле. Политические демонстрации, крестьянские волнения продолжались. Готовилось вооруженное восстание в Москве. В декабре началась политическая забастовка. Бастовали железные дороги, фабрики, заводы, учебные заведения, мастерские и торговые предприятия, не работали почта и телеграф.

В разгар всех этих событий к Чаплыгину зашел Михаил Николаевич Шатерников и сказал, что умер Сеченов.

Заняв кафедру физиологии в Московском университете, Сеченов нашел в Шатерникове не только прилежною ученика, но вскоре и сотрудника с хорошей головой и искусными руками и друга с милым нравом и преданностью науке.

Ни о чем другом, как о покойном учителе, Шатерников говорить не мог.

— В тот год, когда я впервые начал заниматься у Ивана Михайловича, — рассказывал он, — пришло сообщение о смерти Гельмгольца. Утром на другой день Иван Михайлович пришел на лекцию в черном фраке, который надевал он очень редко, только в особых случаях. Он был бледен и взволнован. Лекцию он решил посвятить Гельмгольцу… Вы знаете, как он читал! Но лекцию пришлось прервать, он разрыдался сам и ушел из аудитории в соседнюю комнату… Побежали к нему. Лицо его стало совсем белым, крупные слезы падали на его фрак. В смущении он пошел к умывальнику, схватил полотенце, сказал прерывающимся голосом: «Такой человек уходит в могилу…»

Гость и сам вынужден был замолчать, чтобы не зарыдать. Сергей Алексеевич достал папиросу и стал курить. Шатерников продолжал: