Звезды не гаснут - Нариман Джумаев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Действительно, никто не смог бы обвинить Сарыбекова в недостаточной активности — ни на торговом фронте, ни на каком-нибудь другом. С каждым годом становился он все более строг, даже безжалостен, с каждым годом все нетерпимей относился к любым, самым незначительным проступкам других. За малейшую ошибку увольнял он из торговли, и если не было законных причин для привлечения увольняемого к уголовной ответственности, то Сарыбеков переживал это, как свое упущение.
Были поначалу случаи, когда уличенные в нечестности торговцы пытались замять дело взяткой, но тут уже дело становилось и вовсе безнадежным: Сарыбеков преследовал таких неумолимо и неизменно добивался осуждения на долгий срок.
Тахирова Сарыбеков вызвал вскоре после своего назначения на пост начальника милиции.
— Вот предписание. Поедешь в аул и арестуешь Гочак-мергена.
— За что я должен его арестовать?
— Это не твоя забота. Милиционер должен выполнять приказ без рассуждений.
— А я считаю, что милиционер должен действовать сознательно. Разве я не должен быть убежден, что то, что я делаю, справедливо?
— Выходит, каждый милиционер имеет право сомневаться в справедливости приказа, который он получает от начальника?
— Сомневаться — это одно, а задумываться — другое.
— Приказ надо выполнять. А думать и сомневаться можешь в свободное от службы время. Если каждый начнет спорить, тогда дело не стронется с места и не останется времени для борьбы с классовым врагом. Выполняй приказание, товарищ Тахиров, и доложи об исполнении лично мне.
Солнце поднялось уже на высоту птичьего полета, когда Тахиров и еще один милиционер отправился в путь. Дышать было трудно, палящие лучи солнца впивались в тело невидимыми раскаленными иглами. Но Тахиров не чувствовал жары. Гочак-мерген… Меджек-хан… что сказать ей? Ничего он не сможет ей объяснить, да если бы ему даже было что-то известно, он тоже не имел бы права ничего объяснять.
Гочак-мерген поздоровался с Тахировым у ворот и сказал, по обыкновению глядя прямо в глаза:
— Что привело тебя к моему дому, Айдогды? Здоров ли ты, сынок, уж больно хмурое у тебя лицо…
Милиционер, ехавший следом, выдвинулся вперед.
— А ну, открывай ворота, дармоед-ишак! — закричал он грозно.
— Яшули, — с упреком сказал ему Тахиров, — яшули, ведите себя, пожалуйста, поприличней.
Ему была неприятна заносчивость напарника. Но тот был старше и по возрасту и по стажу работы в милиции, да и человек был уважаемый, даже симпатичный, а грубым он становился, как заметил Тахиров, только во время обысков и арестов.
Несмотря на тщательность обыска, ничего подозрительного, если не считать нескольких книг Махтумкули, обнаружить не удалось. Пустились в обратный путь, ведя перед собой Гочак-мергена. Отошли уже на приличное расстояние от аула, когда их нагнал всадник.
Это была Меджек-хан. Не обращая на Тахирова никакого внимания, она соскочила с коня и обняла отца.
— Прощай, — сказал Гочак-мерген. — Может, не увидимся больше.
— Я постою за тебя, отец. Не опозорю наш род, как эти рабы…
— За такие слова… — вскипел второй милиционер, но и его Меджек-хан не удостоила даже взглядом.
В тот же день Тахиров был вызван к начальнику.
— Ты, значит, считаешь, что к преступнику, распространяющему в народе вредные стихи байского подпевалы, надо относиться хорошо?
— Не хочу спорить о стихах Махтумкули, товарищ начальник. Но нигде не сказано, что читать эти книги — преступление. Поэтому я и подумал, что не следует брать книги Махтумкули как вещественное доказательство.
— Это хорошо, что ты не хочешь со мною спорить об этих стихах. Думаю, тебе известно, что вражеская пропаганда использует эти стихи для своих целей. А что касается самого Махтумкули…
Да, уж не первый раз понимал Тахиров, как сильно не хватает ему образования. Нет, не хватит у него знаний, чтобы спорить с Сарыбековым на эту тему. Если самые большие умы в Ашхабаде никак не могут договориться между собой по этому поводу, что может привести в защиту своей точки зрения он, рядовой милиционер?
И тут последовал новый удар.
— Я вызвал тебя не для разговоров на эту тему, а совсем для другого, товарищ Тахиров.
И Сарыбеков достал из ящика какие-то листки.
— Вот материал, поступивший от следователя по делу Мурзебая. Обвиняемый утверждает, что ты пытался, осуществляя самосуд, расправиться с ним и угрожал расстрелом.
— Если бы хотел, ничто мне не мешало бы это сделать. А теперь начинаю об этом жалеть.
— Вот даже как? Что ж, тогда садись и пиши объяснение.
— Никакого объяснения писать не буду.
— А я тебе приказываю!
— Не кричи, начальник. Писать ничего не буду. А Мурзебая, если еще когда-нибудь встречу…
— Очень может быть, что ты его встретишь. В тюрьме. Он сгниет там, но и ты не жди пощады, коли нарушил закон.
— Не пугай меня, начальник, законами. Нет такого закона, который освобождал бы от наказания врагов народа. Таких несправедливых законов быть не может.
— Не я издаю законы, Тахиров. Если закон кажется тебе несправедливым, обратись в соответствующие органы.
— Не приписывай мне, начальник, того, что я не говорил. Если бы я считал наши законы несправедливыми, я не служил бы им. Они справедливы. Но и к таким законам могут примазаться людишки, которым несправедливость, что мед для мухи.
Желтые глаза Сарыбекова пожелтели еще больше. Волосатые пальцы впились в край стола.
— Кроме тебя, Тахиров, есть еще много честных людей, служащих закону. Но никто из них не ведет себя так, как ты. Они преданы делу партии и правительства. Они приучают себя к беспрекословному подчинению старшим по работе. Они подчиняют свои желания общему делу, а ты… ты противопоставляешь себя всем.
Сарыбеков сделал паузу и приподнялся.
— И поэтому… товарищ Тахиров, ты уволен из милиции. За нарушение служебной дисциплины. Вопрос о передаче дела в суд мы с товарищами решим позднее. Иди сдай оружие.
— Я не тебе служу, Сарыбеков. Я служу народу. И ему я давал клятву бороться с его врагами до последнего дыхания.
И он вышел из кабинета, хлопнув дверью.
Всю ночь проходил он по улицам, не в силах сомкнуть глаз. «Успокойся, — говорил он сам себе. — Успокойся, Айдогды. Пусть разум твой немного прояснится. Разберись в себе. Ведь ты действительно хотел пристрелить Мурзебая. Хотел ведь? Хотел. Не сделал этого скорее случайно, чем сознательно. Значит, хотел нарушить закон. Допускал такую возможность. Но если я, работник милиции, допускаю для
