Пастырь Вселенной - Дмитрий Абеляшев

Никто в ту ночь не знал, что зверь этот называется стингром и населяет топи Анданора. Но каждый, и вот Владимир тоже, чувствовал, что послужившее прототипом для маски существо – не плод больной фантазии, а вполне реальный зверь. На что его голова все-таки была похожа? На человеческий, недообглоданный уродливый череп; на морду редкостно отвратительной летучей мыши; на лицо черепахи, на которую стингры сильно смахивают своим закованным в шипастую кость телом; на бешеную обезьяну; нет, не так. Читали Эдгара По? Так вот, на морду обезьяны из рассказа “Убийство на улице Морг” в тот момент, когда она со сосредоточенной яростью отпиливала бритвой голову своей хозяйки. В чертах стингра почти неуловимо была запечатлена холодная жестокость расчетливого маньяка, что, собственно, вполне соответствовало характеру этого малосимпатичного зверя, чья голова послужила прототипом для шлем-маски Анданорского Особого штурмового отряда. Да, и еще гиена. Безусловно, гиена должна занять достойное место среди земных зверей, пригодных, с большой натяжкой, для сравнения со стингром, которого самого следовало бы, напротив, признать эталонным прототипом воплощенного Зла и с ним уже сравнивать те или иные отвратительные создания иных планет. Простой символ. Знак. И носителю ли этого знака должен будет сейчас открыть дверь Владимир, а в комнате, перед окном, рассматривая кукольные сверху, совсем не страшные – даже крови не видно – тела убитых, дрожала его... неудавшаяся любовница. Вообще эта роковая ночь помешала осуществиться очень большому числу светлых и темных, деловых и личных, преступных и законных планов землян. В этом вопросе Владимир не был одинок. “Хорошо, что между нами еще ничего не было, – отвратительным малодушием повеяло от пробежавшей гаденькой мыслишки, – значит, спасать ее, рискуя жизнью, мне не обязательно”. Как же торопимся мы отречься от всего своего заранее! Как в страшном сне, когда твоя рука предательски не принадлежит тебе, Владимир повернул вентиль замка. В тот миг Володя ощущал себя чернокнижником, выпускающим на волю из лампы древнего джинна. Джинна, который его тут же и прикончит...

Глава 11

ОКУПАЦИЯ

Анданорец вошел внутрь, деловито прошелся по комнатам – в ту ночь ОНИ ходили по одному и все равно испытывали острый дефицит исполнителей, такими многолюдными были столичные города землян. Открыл кухню... А в кухне-то как раз был заперт Шторм, который теперь с диким лаем набросился на чудовищного лицом и непонятного запахом незнакомца. Анданорец чуть отпрянул, Владимир же, выйдя из ступора, устремившись на кухню, схватил Шторма за так и не снятый после прогулки поводок и оттянул к себе. Лена же, услышав лай собаки, с выражением зомби на легкомысленно, как у старшеклассницы, раскрашенном лице появилась в проеме двери и теперь с надеждой и мольбою смотрела на Володю, без стеснения кусая свои длинные, окрашенные красным ногти, выгрызая из них рваные полоски. Она уже была в состоянии шока, а потому, похоже, просто не обратила внимания, ЧТО было у Черного Человека вместо головы. (Именно головы, а не только лица – повторяю, – не только лицевая часть шлема, но весь шлем имитировал голову стингра). Владимир сумел угомонить собаку, штурмовик же тем временем, застыв, как египетская статуя, смотрел на них молча и вовсе никак не показывал своего отношения ни к собаке, ни к людям. Лена тогда думала, что он решает судьбу собаки. Да нет – ее судьба была уже решена. На кого он смотрел, того судьбу он и решал. Анданорцы вообще обладают прямым, как взгляд, характером в массе своей. Владимир уже много позже выяснил, штудируя вдоль и поперек устав Штурмового отряда, что его бойцам предписано было уничтожать не только оказавшего сопротивление, но и всех, выразивших ему сочувствие. Для этого рекомендовалось немного поиграть в поддавки с нападающим, ведь, зная свое превосходство, это не только не сложно, но по-своему и приятно делать. А затем, когда, например, жена крикнет “Молодец, так его!”, подбадривая своего оказавшего сопротивление мужа, сидящего на поверженном штурмовике и думающего, что только что вырубил его своим “могучим” ударом, и даже уверенного, что дрыгается тот не для конспирации, а оттого, что человек его душит, а дочь, например, предупредит отца, опасаясь за его жизнь: “Папа, осторожнее! У него может быть пистолет”, – каждая по-своему выразит ему свое сочувствие. Точнее, мать окажется соучастницей покушения на анданорского эмиссара, “поднимающей боевой дух нападавшего одобрительной репликой”, а дочь – “советом, имеющим цель повысить эффективность нападения”. Это уже цитаты из Устава штурмовых отрядов, разумеется. То есть это два немного различных преступления, но наказание за них, по законам военного времени, одно и то же – физическое уничтожение.

И вот поверженный было штурмовик, соударяясь пластинами при подъеме, отбрасывает горе-защитника и стреляет ему строго между глаз. Потом, одним движением двигаясь дулом к дочке, он выплевывает один раскаленный доведена – бывает и такое – кусочек плазмы. Страшные раны от этой самой плазмы очень характерны, ни с чем не спутать. Прежде всего края такой раны не срастаются. Никогда. Шрамы даже от маленькой капельки остаются на всю жизнь. Можно, конечно, удалить спекшуюся от зеленого жара плоть, а потом срастить полученные половинки, но удалять придется так много, что и сращивать будет почти нечего. Но тут с девочкой, в этом косметическом смысле, все в порядке – не придется всю жизнь быть никчемной инвалидкой-уродиной. Маленькая черная дырочка между глаз – будто она была индуской и это было ее первое в жизни пятнышко-отметка взрослой женщины – к слову, у этой девочки, царство ей небесное, неделю назад были первые в ее жизни настоящие месячные... Правда, какое это имеет значение? Какое значение имеет теперь вообще что-либо, относящееся к этой девочке? Ее как бы больше и нет... Тело вот только останется на полу, ну так оно же “приведено в не пригодное для жизни состояние”. А вот это уже имеет значение – из плазменной раны никогда не бывает кровотечения. Вообще никогда. Вот это уже важно, не правда ли? Сделан девушку трупом, пока еще даже не думающим падать – ведь секунды не прошло, – дуло доехало до своей крайней точки вправо и плюнуло комочком плазмы помедленнее да пошире – штурмовик почувствовал, что может промахнуться, и нажал не на нижнюю, а на верхнюю часть курка; эта модель плазменного пистолета самая удобная – можно просто настроить машинку смерти, там сзади есть специальные колесики, и на нужный диаметр шарика расплавленной зелени, и на его желательнуо скорость. А можно переключить на разбрызгивание, и она будет великолепно заменять земной баллон со слезоточивым газом, вог только после плазменной взвеси лицо навсегда остается черным, будто изъгденным ржавчиной, а глаза – слепыми. А потом лови себе всех чернолицых – это и будут зачинщики беспорядков: удобно, чтоб им пусто было. Потом Владимир долгое время сам будет носить за поясом такую же точно анданорскую игрушку, а пока он с уважением и страхом, авансом, смотрел на ее дуло. А та резня, о которой речь шла выше, была вполне настоящей, и устроил ее точно такой же, а может быть, даже этот же самый штурмовик в квартире, соседней с Володиной, на его лестничной клетке. А с девочкой той, которой не стало, Владимир лет десять назад играл в “классики” – ему было двенадцать, ей четыре. Они вместе попрыгали по меловым клеткам, выведенным неверной детской рукой на асфальте, а потом Володя помогал ей запускать пенопластовый кораблик в весеннем ручье. Она, видите ли, вернулась тогда из детского сада сама, и мама – тоже теперь “приведенная в не пригодное для жизни состояние” – еще была на работе. И Владимир тогда добровольно на часок взял на себя роль няньки для Люлечки. А теперь вон какая вымахала, взрослый гроб заказывать придется. Володя всю свою жизнь здоровался с убитым мужчиной и даже не ожидал от него столь решительного сопротивления оккупантам. А жена его, Людочкина мама то есть, была очень моложавой и привлекательной и недавно – а может, показалось – строила ему глазки. Подробности эти о жизни девочки и ее родителей, уже совершенно никому не нужные, Владимир вспоминал три дня спустя на похоронах той семьи. Анданорцы же решали, как раз в тот день, следует ли уничтожать участников похоронных процессий, как выразивших сочувствие, или здесь надо как раз проявить столь свойственные характеру Анданора мягкость и гибкость. От идеи же той бредовой – расстреливать похороны – потом отказались, слава Богу, но голосование Совета Наместников прошло со счетом 4:3. Выиграли сторонники гуманизма и мягкости, и было принято решение милостиво простить всех участников похорон. А если бы наоборот, то процессию, в которой сухими от слез, но переполненными болью и гневом глазами вглядывался в осененное смертью Людочкино лицо понуро бредший за гробом Владимир, образцово-показательно расстреляли бы полностью, на месте, до последнего ребенка. Да, что же сталось с этой женщиной, мамой девочки, в которую, чтобы не промазав, штурмовик выстрелил объемистым шариком? Да полголовы снесло у нее. Осталось, как черный недовыдавленный лимон. Но не кожура, а черепная коробка оплавленная. И ведь странно, думал Владимир, с опаской поглядывая на ее гроб в день похорон, и знаешь, что в один момент скончалась и не мучилась, а не верится вот, и думаешь, что страдала она много... Многие говорили, что Люлину маму надо хоронить в закрытом гробу, особенно старушки, из тех, что вечно ходят в платочках... Мужчины же настояли, чтобы гроб не заколачивали прежде времени – пусть все видят, говорили они. Никто, в общем, не сомневался, что за эти убийства Анданор рано или поздно постигнет возмездие. Ну, мнение мужчин, конечно, оказалось решающим – кого же еще слушать на войне, пусть и проигранной, – не старушек же! В ту же страшную ночь в Москве, не в каждом доме, конечно, но уж в каждом дворе, была хоть одна такая квартира, и простой подсчет ясно показывал, что официальная цифра убитых, обнародованная анданорцами, равная 972 человекам, была явно занижена. А вот та, которую тут же оперативно начертало на своих первых листовках Сопротивление – 25 тысяч, – была куда как ближе к истине. А когда в городе за одну ночь погибает 25 тысяч, это уже не город – это один, спаянный скорбью народ. Такими мы и были тогда, через три дня после ночи, черной чертой перечеркнувшей мечты и подведшей итог стольким жизням. Ручейки похоронных процессий, как ручьи по дворам после дождя, сливались в потоки вдоль улиц, а затем вливались в озера жилищ мертвых, чтобы умершие навсегда растворились в них. Владимиру, частенько отправлявшемуся затем в те страшные дни зыбкой тропинкой памяти, всякий раз было проще вспоминать горе, вместе с гробами несомое сообща, всей Москвой, чем безобидный, по сравнению с гибелью целых семей, эпизод, через который он прошел сам. Да, а старшего сына в той семье тогда так и не убили. Стоял себе молча. И когда отец его повалил анданорца. И когда штурмовик застрелил, за пару секунд, сперва папу, потом сестру, потом мать. Также не тронули и кошку, оставшуюся безразличной к гибели хозяев. Кошку потом кто-то поймал на улице и съел во время голода, а парень, так и не сумевший заплакать над тремя гробами, ушел в Сопротивление. И без раздумий расстреливал не только анданорцев, но и землян, по мнению Сопротивления, сотрудничавших с оккупантами