Мазохизм: Юнгианский взгляд - Лин Коуэн

Но мазохист часто бессознательно в своих фантазиях испытывает глубокое чувство справедливости. Явное «преступление» скрывает более глубокое преступление, которое заставляет его двигаться в темноте на ощупь. Это более глубокое преступление, скрывающееся в тени своей полной противоположности — унижения, является гордыней, самым первым человеческим грехом.

Как и в случае женщины, совершающей дионисийскую инициацию, это глубинное преступление исходит из ложной установки: гордыня — форма инфляции, самонадеянности, высокомерия. У мазохиста эта установка может проявиться самыми разными способами. Он может ощущать себя самым лучшим или самым худшим в мире, самым совершенным страдальцем, испытывающим самую глубокую боль. Он может чувствовать себя самым заслуженным человеком, получающим самую мелкую награду, самым некомпетентным человеком, обладающим самым высоким потенциалом, самым выдающимся смертным, отмеченным ударами Судьбы. Будучи самым лучшим червем во вселенной, мазохист может чувствовать, что не заслуживает наказания, заслуживает меньше наказания или самого лучшего наказания, — или все это вместе. Эта истина может быть высказана и в его исповеди, и в бреду, и в процессе анализа, и во время пьяной болтовни.

Мазохист стремится идти по тонкой линии, познавая, затем освобождаясь, затем осознавая это ощущение разницы между наказанием и очищением. «Держите со священным трепетом эту наказующую плеть бога!». Возможно, кнут на фреске в Помпее является тирсом, священной ветвью, которая используется в культе Диониса. В тирсе присутствует бог, сосредоточение страшных сил природы. Согласно мнению классика-ученого Доддса, применение тирса в культе — это свидетельство «управляемого насилия», попытка подчинить эти природные силы религиозной цели. «Тирс — сосредоточие этих сил; его прикосновение может творить невероятные чудеса, но оно может нанести рану и… вызвать сумасшествие».

Использование мирского объекта оскверняет весь ритуал, а следовательно, и бога; это, в свою очередь, оскверняет самого приверженца культа, выбивая его из колеи, ибо его мотивы и эмоции больше не считаются религиозными. Человеку больше не помогают мысли о силе бешенства, «английского порока», употребляемого для наказания и сексуального возбуждения. Использование орудия избиения только нерелигиозных целях, согласно дионисийской религии, является его осквернением, профанацией. В объекте отсутствует бог; вместо него объект сам становится богом в форме фетиша.

В мазохистских фантазиях, которым нет числа, пристальное внимание уделяется средству причинения боли, которое имеет высшую ценность. Подобно священным тирсам, это средство является символом, божественным скипетром. Хотя многие фантазии содержат в себе другие формы мучений, например, унизительные позы, слова или даже сами способы сексуального возбуждения, немало фантазий сосредоточено на орудиях пытки или по крайней мере включают их в себя. Разнообразие таких средств безгранично, и многие фантазии разворачиваются поразительно подробно. Это ивовые прутья, кнуты, розги с узлами, утяжеленные плети и плети-девятихвостки; плетки, палки и доски любой длины, ширины, формы и толщины, сделанные из любого сорта дерева; любые разновидности ремней, которые можно себе представить: с любыми пряжками и заклепками; щетки, расчески и гребни, щипцы, зубочистки, шпатели, иголки, электрические нити накала, острые пики погонщиков скота, тонкие жесткие прутья, ножи, ожерелья, «пояса верности» и ножницы. Этот список может дополняться сколь угодно долго, становясь все более и более жутким. Как правило, в мазохистской фантазии средство истязания выполняет противоположные функции, обладает мистической прелестью наряду с безобразием и вызывает страх, чтобы создавать и сохранять должные ощущения.

По-видимому, цель такого ритуала — восстановление какого-то религиозного смысла посредством ритуальных объектов. Даже в самых бедных и самых общих фантазиях о бичевании мы можем услышать пронзительный гимн священному тирсу, секущему ягодицы мученика. В пульсирующей навязчивости мазохизма проявляются чувство и ритм бичевания. Этого бичевания, этого ритуала и этой фантазии невозможно избежать. Его чрезвычайность и необходимость выдержать проверку повторением, которое означает одновременно «снова бичевать» и «снова попросить» или в особых случаях — «попросить об этом снова».

Так же, как «страдать» стоит в одном ряду с «выдерживать», «переносить», «подчиняться» или «подвергаться», так «связываться» — с «объединяться», «переходить от одного к другому», «возвращаться». Человеку неизбежно приходится возвращаться к тому, что следует знать и помнить, к тому месту, где он пережил травму или беду, как к монументу или памятнику. Один пациент для себя открыл: «Бичевание может иметь ритм полового акта».

«Рассказывать» стоит в одном ряду с «повторять», а значит воспроизводить тему, фантазию, желание. Повторение и установление взаимосвязей — в межличностном и интрапсихическом аспекте — происходят одновременно.

Повторение и возвращение — две составляющие клинической феноменологии отношений, т. е. всегда происходит возвращение к тому же месту, к тому же аргументу, к тем же словам, к тем же чувствам, к тем же ошибкам. Люди снова и снова жалуются на повторение одного и того же паттерна. Это «повторение» отношений неизбежно; оно — одно из необходимых свойств отношений.

Душа и ее фантазии стремятся к утонченности через повторение. Посредством ритуального религиозного переживания и утонченности повторения мазохист может начать переход от навязчивости, присущей слепой необходимости, к более глубоким смыслам судьбы.

Воспринимать мазохизм, находясь в царстве Диониса, — значит воспринимать его за внешней оболочкой дионисийского сумасшествия. В этом царстве мифа и религии мы видим не столько болезнь, сколько богоявление. В наслаждении и ужасе присутствует сумасшествие; в иллюзии — истина, а в истине — бред. Дионис — это «мастер волшебных иллюзий». Бог Дионис абсолютно парадоксален, и смотреть на мир с точки зрения Диониса — значит видеть его и таким, какой он есть, и таким, каким он никогда не бывает; это значит видеть мир, с одной стороны, истинным, а с другой — иллюзорным. Бог Вина воплощает истину (in vino veritas) и иллюзию; точно так же бессвязные речи и галлюцинаторные видения сумасшедших воплощают волшебную иллюзию и глубинную истину. В каком-то смысле Сумасшедший Бог — это зеркало, отражающее наше общее подлинное сумасшествие. Мазоху в романе потребовалось зеркало, чтобы отражать истину и иллюзию сумасшествия мазохизма: самонадеянность и скромность, реальность материи и эфемерные явления. Жесткая, неподвижная «улыбающаяся маска», надетая Дионисом, является иллюзией и вместе с тем отражает правду. Царство Диониса — это царство, где правда и иллюзия соединяются вместе, и разделяет их именно сумасшествие.

Мазохизм с его парадоксальной сущностью ведет нас из области концепций в область воображения, от поверхностных проявлений (мазохистского секса и девиантного поведения) до темных глубин страсти и страданий.

Темная сторона проявления всех дионисийских форм, с которой мы внезапно сталкиваемся, свидетельствует о том, что они возникли не в поверхностной игре бытия, а в его глубинах. Сам Дионис, поднимающий жизнь до самой вершины экстаза, — это страдающий бог. Привнесенные им прорывы возникают из движений внутреннего мира, в котором он живет. Но где бы эти глубины ни обнажались, там вместе с прорывом и рождением поднимается ужас и предстают руины.

Ученые разделились во мнении: насколько буквально следует воспринимать основную черту культа Диониса — рвать на куски и поедать сырое мясо. Те, кто участвовал в дионисийских оргиях, считали это действие «смесью высшей экзальтации и высшего отвращения; это одновременно святое и ужасное исполнение ритуала и нечистоплотность, таинство и осквернение…» Дионисийское переживание поднимается из глубины души, оно является пре-вербальным, возникает до Слова и чуждо всей рациональности. Сам Дионис является чудовищем, живущем в глубинах. Из-под своей маски он смотрит на человека и протягивает ему рулетку, выигрыш в которую далеко неоднозначен: он может быть и близок, и далек от жизни или смерти. Его божественный ум совмещает противоположности. Ибо это дух возбуждения и дикости, всего живого, которое пылает и бурлит, преодолевает внутренний раскол между собой и своей противоположностью и в реализации своего желания уже поглотило этот дух. Таким образом, в этом боге соединились все земные энергии: производящая, кормящая, провоцирующая разрыв, животворная неистощимость — и разрывающая на части боль, смертельная бледность, тихая ночь былого. Он — сумасшедший экстаз, парящий над любым зачатием и рождением, и дикость этого экстаза всегда способствует приближению разрушения и смерти. Он — бьющая через край жизнь, вызывающая сумасшествие и в своей самой глубинной страсти чрезвычайно близко связанная со смертью.