Беспокойная юность - Константин Паустовский

Артеменко выскочил из комнаты.

— Дитя мое, сын мой! — сказал Гронский, взял меня за плечи, встряхнул и проникновенно посмотрел в глаза. — Если бы вы знали, как мне жаль каждого юношу, который попадает в этот сумасшедший дом, в этот бедлам, этот кабак во время пожара, в эту вошебойку, в эту чертову мясорубку, в эту свистопляску, что зовется войной. Надейтесь на меня. Я вас не дам в обиду.

Артеменко втащил в комнату фанерный ящик. Гронский ударил с размаху снизу по крышке ящика носком лакированного сапога. Крышка отлетела, но отлетела и подметка на сапоге.

— Покорнейше прошу! — учтиво, но печально сказал Гронский и показал на ящик. Там под пергаментной бумагой были тесно уложены плитки шоколада.

Гронский сел на койку, стащил сапог и долго, нахмурившись, рассматривал оторванную подметку.

— Удивительно! — сказал он с невыразимой грустью и покачал головой. — И сакраментально! Третий раз за неделю отрываю подметку. Артеменко! Где ты там прячешься?

— Есть! — крикнул Артеменко, стоявший тут же рядом.

— Тащи сапог к этому конопатому жулику, к этому сапожному мастеру Якову Куру. Чтобы через час все было готово. Иначе я приду в одном сапоге и буду рубать его гнилую халупу шашкой. А он будет у меня танцевать и бить в бубен.

Артеменко схватил сапог и выскочил из комнаты.

— Ну как? — спросил Гронский. — Вам еще не прогрызла голову эта старая индюшка, эта панна Ядвига, чтобы Бог дал ей сто пинков в зад! Куда я ее дену, если она закатывает глаза и квохчет в обмороке от каждого крепкого слова. Тоже прислали мне цацу! Давайте выпьем чаю с коньяком. А? А вечером пойдем в офицерское собрание. Там будет концерт. Завтра на рассвете мы выедем. Если, конечно, ясновельможный пан Звонковой, мой шофер, починит мотор.

— А что с ним?

— Прострелили. У Любартова, на железнодорожном переезде. И откуда только взялась эта пуля! А-а-а! Вы читаете Сарсэ? Замечательная книга. Но я предпочитаю «Западню» Золя. Я предпочитаю писателей-аналитиков. Например, Бальзака. Но я люблю и поэзию.

Гронский вытащил из кармана френча маленький томик, потряс им в воздухе и воскликнул с неподдельным пафосом:

— «Евгений Онегин»! Я не расстаюсь с ним! Никогда! Пусть рушатся миры, но эти строфы будут жить в своей бессмертной славе!

У меня от пана Гронского уже кружилась голова. Он внимательно посмотрел мне в лицо и заволновался.

— Сын мой! Ложитесь и поспите до концерта. Я вас разбужу.

Я охотно лег. Гронский умчался вниз. Я слышал, как он умывался над тазом, фыркая и насвистывая «Марсельезу». Потом он сказал кому-то, очевидно Артеменко:

— Ты знаешь, что такое «кузькина мать»? Нет! Могу тебе показать в натуре. Очень интересно.

Панна Ядвига охнула и вспомнила «матку боску», а Гронский сказал:

— Хоть я червяк в сравненье с ним, в сравненье с ним, с лицом таким, но морда у этого адъютанта будет битая. Я дойду до расстрела. Решено и подписано!

Тут я уснул.

Проснулся я от звука, будто в комнате лопнул туго натянутый канат. Стояли уже поздние сумерки, и высокое темно-зеленое небо простиралось за открытым окном.

Я лежал и прислушивался. Громко молилась панна Ядвига, потом опять звонко лопнула перетянутая струна. В небе вспыхнул красноватый блеск, и я услышал спокойный рокот моторов, долетавший из вечерней глубины.

— Вставайте! — крикнул мне Гронский. — Цеппелин над Брестом!

Я вскочил и вышел на балкон. Там уже стояли, глядя в небо, Гронский и Артеменко.

— Вот он! — показал мне Гронский. — Не видите? На ладонь левее Большой Медведицы.

Я всмотрелся и увидел темную длинную тень, легко и быстро скользившую по небу. Вблизи беспорядочно трещали винтовочные выстрелы. Желтым пламенем лопнула над нашим домом шрапнель.

— Недурно! — сказал Гронский. — Если так пойдет дальше, то свои же просверлят нам головы. Немец бросил две бомбы и уходит. Спектакль окончен. Пойдемте. Чай, кстати, готов.

После чая мы пошли с Гронским в офицерское собрание. Это был длинный деревянный сарай. Окна его выходили в сад. Из сада лился свежий воздух. Мне смертельно хотелось спать. Сквозь дремоту я слышал рокочущий бас:

В двенадцать часов по ночамИз гроба встает барабанщик…

Я открыл глаза. Пел высокий бритый офицер с прямым пробором.

— Это известный певец, — сказал мне Гронский и назвал фамилию, но я опять уснул и не расслышал ее. Так я проспал весь концерт.

Наутро мы выехали. Ясновельможный пан Звонковой оказался курносым и добродушным слесарем из Пензы. Прислушиваясь к разговорам Гронского, он только ухмылялся и крутил от восхищения головой: «Ну и ну!»

Я помню сыпучие пески, разбитые широкие дороги, перепуганных насмерть жителей местечек. Навстречу нам, увязая по ступицы в песках, ползли беженские обозы.

В одном из местечек мы оставили панну Ядвигу.

К вечеру мы добрались наконец до местечка Вышницы, где стоял отряд Романина. Желто-черный флаг этапного коменданта висел над дощатым домом. Пыль, поднятая обозами и стадами, висела сухим туманом и медленно оседала на землю.

Старые евреи с повязками на рукавах — временная военная милиция — бегали по домам и сгоняли население рыть окопы за околицей. Вдалеке глухо и часто гремело. Там шла артиллерийская дуэль.

Было тревожно, душно, беспорядочно. Десятки костров горели на местечковой площади. Около костров, у распряженных фурманок, сидели и лежали вповалку беженцы — польские крестьяне. Заходились, синея, на руках у измученных простоволосых женщин грудные дети. Лаяли собаки, ругались обозные, прокладывая путь через эту человеческую мешанину. Они стегали людей плетками, задевали колесами за груды наваленного крестьянского скарба, и за обозными фурами тянулись, зацепившись, шитые рушники, шали, рубахи. Женщины, плача, вырывали их из-под колес и уносили к кострам. Но вещи были уже измазаны дегтем, изорваны и вываляны в пыли.

Из тощих домов еврейки-старухи в рыжих париках вытаскивали зажитую рухлядь — перины, посуду, старые швейные машины, позеленевшие медные тазы, — связывали все это в простыни и одеяла. Но я не заметил ни одной фуры и ни одной телеги, на которых можно было бы увезти этот скарб.

Отряд Романина стоял на выезде из местечка, в старой корчме. Земля вокруг корчмы была вытоптана, и на ней на таганах кипели четыре огромных чугунных котла. У котлов возились солдаты. Романин стоял тут же и что-то хрипло кричал запыленному до седины офицеру.

— Да черт вас дери! — кричал Романин. Он заметил меня и Гронского, помахал нам рукой и снова обернулся к офицеру. — У вас коровы дохнут каждые полчаса. Вы их бросаете по дорогам. Так чего же вы жметесь!

— Нужен акт, — уныло говорил офицер. — На каждую павшую корову мы акт составляем. С какой это радости я пойду из-за вас под военный суд.

— Ну, пойдем составим акт, пес с вами! — сказал Романин, взял офицера за локоть и повел в корчму. Он оглянулся, улыбнулся мне и крикнул: — Я сейчас. Вот только кончу волынку с этим начальником гурта.

Мы вошли в корчму. В ней было пусто и пахло холодным дымом. Стремительно забегали по стенам, увидев нас, тараканы.

— Покурите, — сказал мне Гронский, — и вам придется сразу же браться за дело. Видите, что творится. А я пойду уламывать этого коровьего полководца.

Я сел на хромую скамью, закурил и прислушался. Плакали за окном женщины, что-то выпрашивали у солдат, истошно мычала скотина, и все чаще гремело вдали.

После каждого удара из щели на потолке сыпалась на стол, на краюху черного хлеба, струйка песка.

Я отодвинул хлеб.

За перегородкой уже кричали в три голоса: гудел Романин, уныло спорил с ним офицер и певучим раздраженным тенором выкрикивал Гронский.

— Давайте мне двух коров, и вот вам акт! — кричал Романин. — И баста! Мне людей нечем кормить. Лю-дей!! Дети мрут как мухи, а вы развели чистописание. Стыдитесь, господин штабс-капитан!

Потом за перегородкой стало тихо. Вошел Романин.

— Ну, чудно, — сказал он охрипшим голосом и поцеловался со мной. — Как раз вовремя. Едва уломал эту тютю. Отобрали у него двух коров. Берите санитаров — надо одну корову тотчас забить, разделать тушу и пустить в котлы. Ждать, покуда остынет мясо, некогда. Беженцы не ели два дня.

Романин приподнял грязную занавеску на окне и посмотрел на выгон.

— Что делается! — сказал он. — Я, кажется, пятые сутки не сплю. Ну, чепуха. Начинайте работать, а поговорим потом, урвем как-нибудь время.

Хотя Гронский и рассказал мне в дороге, что, с тех пор как Польша тронулась с насиженных мест и начала уходить от войны, некоторым санитарным отрядам, в том числе и нашему, приказано заняться питанием и лечением беженцев, но я еще не представлял себе, как это делается.

— Ни о чем никого не спрашивайте, — сказал мне Романин. — Действуйте так, как находите нужным. Деликатность свою выкиньте к дьяволу! Иначе толку не будет, и вы расплатитесь за эту деликатность лишним десятком человеческих жизней.