Капкан для Александра Сергеевича Пушкина - Иван Игнатьевич Никитчук
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Единственным гостем Михайловского об эту пору бывал только поп Шкода. Он всегда заводил с Пушкиным свой любимый разговор насчет божественного, который неизменно кончался тем, что попик срывался с места и, отмахиваясь обеими руками от наседавшего на него со смехом Пушкина, убегал к себе на Вороноч. Вернется домой туча тучей, шваркнет шапку свою из крашеного собачьего меха на пол и скажет:
– Разругался я с михайловским барином нонеча вчистую… И ушел, не попрошамшись… И как только мать сыра земля таких богохульников носит, вот чего я не понимаю!..
Но не проходит двух-трех дней, как под окном поповского домика раздается энергичный стук.
– Поп дома? – кричит Пушкин. – Скажите ему, что я мириться приезжал… Пусть зайдет ко мне – чайком попою…
Чуть не каждый день он ездил, как всегда, в Тригорское. И терзался, не зная, в кого бы влюбиться: строгая Алина держала его в отдалении, Анна казалась ему пресна, а чертенок Зизи была слишком уж молода, да и молодой Вревский Борис что-то уж очень с ней любезничал…
И вдруг по тихим белым полям поползли тревожные слухи: скончался государь император Александр Павлович. Попы, как полагается, отпели сперва панихиду по царе-батюшке, а потом молебен по случаю восшествия на престол государя императора Константина Павловича. А из далекого Питера прошла волна новых слухов: Константин царем быть не желает, а будет Николай. Проверить ничего было невозможно. Всякий врал, как ему казалось лучше. Тревога нарастала. Дьячок Панфил с погоста Вороноч, первый политик на всю округу, давал окрестным деревням тон.
– Все брехня!.. – авторитетно говорил он, понюхав табачку из своей старенькой табакерки и вытирая нос красным платком. – Болтают разное. Одни говорят, что царя убили, другие – что в гроб солдата какого-то положили, а лицо воском залили, третьи уверяют, что царю самому надоели дела царские и он в монастыре спрятался… В Опочке недавно так вообще сказывали, что царя нашего продали за границу… Но это брешут люди, не знамши… Царь кое-кому поперек горла стал… Сказывают, что графиня Орлова с женой графа Потемкина решили царя отравить прямо на балу… Но не смогли, разоблачили их. Высекли и одну, и другу плетьми. Крепко высекли, всю кожу с жопы спустили. Там, брат, не поглядят, что ты фрейлина или графиня – ты хошь разграфиня будь, а пакостить Расее не моги… Ну, а как гроб доставили из Таганрогу, поставили его в большую церковь… А дьячок один, не будь дурак, пошел туда поглядеть, а как поглядел, то, придя домой, всему народу и рассказал: «В гробу, робята, не царь лежит, а какой-то черт… Царь же наш, слава богу, жив и здоров. Он сам гроб свой встретит в Петербурге, чтобы разоблачить врагов…»
Дьячок Панфил снова зарядил нос. Мужики были чрезвычайно довольны: нагорит теперь стервецам здорово!
Пушкин буквально места себе не находил. Уж очень он Александру насолил, чтобы можно было надеяться на его милость, а с переменой царствования, вероятно, освободят и его…
Было 10 декабря. Стояли крепкие морозы. Пушкин пришел пешком в Тригорское и застал всех за чаем. Поздоровавшись со всеми и отказавшись от чаю, он прислонился к жарко натопленной печке и стал греться. Зизи читала около дымящейся чашки сонник. Самая маленькая и любимая дочь Прасковьи Александровны – Маша, большая озорница, – из-за стула матери показывала Пушкину откуда-то вырезанную обезьяну: она всегда говорила ему, что он похож на обезьяну. Он украдкой делал ей зверское лицо, но девчушка не унималась. Тогда он, свирепо выставив вперед свои ужасающие когти, медленно, на цыпочках, с хищным выражением на лице, стал красться к ней. Она теперь испугалась и завизжала.
– Ах, да будет тебе! – досадливо сморщилась мать, разливавшая чай. – Индо в ушах звенит… Что ты так орешь?
И, увидав Пушкина, она рассмеялась.
Алина была в гостях в Голубове, у Вревских, Анна Николаевна, склонившись к столу, внимательно разбирала какой-то узор, а непоседа Зизи подумывала, не наладить ли катание на тройке, и грызла подсолнышки.
– Ах, да… – вдруг вспомнила она. – Александр Сергеевич, разрешите наш спор.
– Можно, – отвечал он. – Могу разрешить всякий спор. Говорите.
– Мамочка хочет начинать учить Машу грамоте и непременно хочет засадить ее за эту противную грамматику Ломоносова, над которой столько мучила меня, – сказала Зина. – А я говорю, что грамматика совсем не нужна…
– Сама мудрость глаголет вашими устами, Зиночка, – сказал он. – Грамматика – предрассудок…
– Нет, серьезно?.. – заинтересовалась Прасковья Александровна. – Нужно же знать правила…
– Не думаю, – отвечал он. – Я вот отродясь не учил русской грамматики, а, слава богу, пишу помаленьку и не очень безграмотно. Я не знаю, кому нужна грамматика, – думаю, что только учителям, чтобы им было чему учить… Послушайте, как говорит моя Арина Родионовна, ваша Акулина Памфиловна или московские просвирни: не наслушаешься!.. А они о существовании грамматики, слава богу, и не подозревают…
– Право, не знаю уж, как и быть… – задумчиво проговорила Прасковья Александровна, внимательно разливая чай. – Так-то оно и так, а все же как будто без грамматики и неловко…
– Александр Сергеевич, подсолнышков хотите? – спросила Зина.
– Со всем нашим удовольствием…
И они начали, смеясь, лущить вперегонку семечки…
Дверь отворилась, и в дверях появилась дородная Акулина Памфиловна со своей солидной бородавкой и очками на лбу.
– Акули-и-ина Памфиловна, дайте моченого яблочка! – сразу заныл Пушкин, подражая детям. – А, Акулина Памфиловна?..
Та с притворной строгостью махнула на него рукой: он всегда привязывался к старухе…
– Матушка, барыня, Арсений из Питера вернулся… – озабоченно доложила она хозяйке. – Ну, только ничего не привез… И сам, говорит, едва ноги унес…
Все взволновались. И Зина, шумя юбками, сразу унеслась за Арсением. Он ежегодно по первопуточку ездил в Петербург продавать яблоки и всякую другую деревенскую снедь, а на вырученные деньги покупал там сахар, чай, вино и прочее.
– Вот он!.. – крикнула раскрасневшаяся Зина с порога.
Арсений, почтенный, чистоплотный старик с круглым, бритым лицом, солидным брюшком и сдержанными манерами, помолился от порога на образа, степенно подошел к Прасковье Александровне к ручке и так же степенно раскланялся с Пушкиным и с барышнями. Зина так вся ходуном и ходила: вот еще китайские церемонии!..
– Ну, что там еще такое? – спросила Прасковья Александровна. – Правда ли, что ты не привез ничего?..
– Ничего-с… – подтвердил Арсений. – Свое все продал, а закупить не успел ничего… И подводчиков своих бросил, а сам поскорее на почтовых поехал, чтобы
