Ретушер - Дмитрий Стахов

Я поднял с пола стакан с вином, посмотрел на Татьяну сквозь его содержимое. Потом сделал большой глоток.

– Словно видишь в первый раз. – Она отложила карандаш, взяла цилиндрик помады. – Я тебе нравлюсь?

– Очень. – Я кивнул: не объяснять же ей про сходство! – Ты мне понравилась сразу, как только я встретил тебя у отца. Любовь с первого взгляда.

– Ты говоришь, словно любовь уже в прошлом. – Она прошлась помадой по нижней губе, прижала к нижней верхнюю, и лицо ее приобрело удивительно глупое выражение.

– Начался этап второго взгляда, – допивая вино, сказал я. – Но мне все равно кажется, что я знаю тебя целую вечность. А на самом деле – несколько дней.

– Тебя это гнетет?

Я пошарил рукой за креслом, выудил оттуда бутылку, наполнил стакан. В буфете рядом с административным корпусом продавалось отличное итальянское винцо! Отпив половину, я некоторое время в задумчивости смотрел на Татьяну.

– Пожалуй – нет, но разбирает любопытство. Я очень любопытный. Докопаться, разузнать. Моя стихия.

– Давай докапывайся, – разрешила она.

– Вот, скажем, когда я жег бумаги… Ладно, с этим вроде бы ясно! Я вот что хотел спросить…

Где-то вдалеке начала играть музыка. Татьяна посмотрела на часы.

– Танцы начались! Представляю! Танцы в пансионате для отставников. Для ветеранов органов. Мы будем танцевать по колено в песке. Вот уж не думала, что ты любишь танцы! – Она подошла, забрала стакан, допила вино, поставила стакан на пол, села ко мне на колени. – Мы можем никуда не ходить. Останемся в домике. Ты будешь до меня докапываться.

– Еще успею! – пообещал я. – Ты меня еще не знаешь!

Я и не подозревал, что выдохнусь на втором танце.

Она же оказалась неутомимой танцоркой. То, что я принимал за вечернее платье, очень скоро трансформировалось в нечто, позволявшее любоваться ее стройными ногами во всей красе. Каждый новый танец Татьяна срывалась с места и бросалась в гущу танцующих, которых было очень много: пансионат давно жил в современных условиях, домики сдавали «новым русским», ветераны жались по краям танцплощадки и только с видом усталых птиц кивали в такт музыке. Я пробрался к стойке бара и начал рассматривать выставленные на полках бутылки. Голос изрядно выпившего человека заставил меня скосить взгляд.

– Бутафория! Здесь только коньяк и кислый сок. – Он неловко, боком сидел на высоком стуле. – Но если глоток коньяка, глоток сока и снова коньяк, то ничего, жить можно.

– Вам? – К нам подошла барменша: крахмальный кокошник, шелковая блузка, распираемая огромными грудями.

– Ему как мне! – Мой сосед подпер большую лобастую голову маленькой сухой ладошкой.

– Сто коньяка и сок, – сказал я барменше.

– Это правильный выбор, дружище, – одобрительно кивнул мой сосед. – Ты будешь доволен!

Барменша поставила передо мной большую рюмку, налила коньяк, рядом с рюмкой поставила стакан мутного сока. Я расплатился, взял рюмку и повернулся к танцующим. Татьяна отплясывала буги-вуги с высоким обладателем стриженого затылка.

– Такую женщину нельзя оставлять одну, – сказал мой сосед, взял стаканчик, в котором на донышке что-то плескалось, запрокинул голову, выпил. – Если лизнуть соли и пепла от сигареты, а потом быстро выпить, изжога не такая злая. – Он слез со стула, покачнулся, задел меня плечом. – А раньше здесь был только армянский коньяк.

– Раньше – это когда? – спросил я.

– Когда сюда не заезжали такие женщины. Знать бы, откуда они появляются и куда исчезают!

Я глотнул коньяку, потом залпом допил оставшееся, искоса посмотрел на соседа. Тот сквозь полуприкрытые веки мутно осматривал танцплощадку.

– Выпей еще! – предложил он. – В твоем состоянии обязательно надо выпить!

Я взял его за локоть.

– Что тебе надо? – почти касаясь губами его уха, спросил я.

– Расслабься! Расслабься! – Сосед криво улыбнулся и сбросил мою руку. – Тебя угостить? Я сегодня добрый. – Он повернулся к стойке, постучал по ней ладонью. – Лапочка! Повторить! Дважды!

Барменша налила две рюмки коньку.

– Твоего отца звали Генрих Рудольфович Миллер? Точно? – Он взял свою рюмку, его рука сильно дрожала. – Не спрашивай, не спрашивай ничего! Просто узнал. Похожи как две капли воды. Лет пять назад я писал книгу, встречался с твоим отцом.

– Да ну! – Мой сосед ничуть не походил на человека, способного попасть пальцем в клавишу пишущей машинки.

– Да! Писал. Историческую. Об органах. Никто не захотел издавать. Сказали – уже не надо! Мода, видишь ли, прошла. – Он выпил, похлопал себя по карманам, достал сигареты, прикурил. – Все коту под хвост! Но твой отец был гений! Таких больше нет. Ты не знал?

– Знал, – сказал я и спросил: – А откуда ты знаешь, что «был»?

– Ни хера ты не знал! – оставляя мой вопрос без ответа, ощерился сосед. – Ни хера! Ты хоть знаешь его самую интересную работу?

– Нет, – признался я.

– А! Я о ней писал. – Он вскарабкался на стул, вновь подпер голову рукой, с чувством шмыгнул носом. – Помнишь знаменитую фотографию «Ленин играет в шахматы у Горького на Капри»?

– Помню.

– То-то! Ленин играет с каким-то мудозвоном, на заднем плане – Алексей Максимыч в шляпе и еще какой-то придурок. Смотрят. Дальше – Тирренское море. Такой фотографию сделал твой отец.

– Что значит «сделал»?

– А то и значит! – Сосед потушил сигарету, набрал в рот сока, рот прополоскал, сок проглотил. – Там был еще один персонаж. Любопытнейший! Но неподходящий к лениниане. Стоял рядом с пролетарским писателем. Такой, такой, – он набычился, надул щеки, – импозантный. Бенито Муссолини. Дружбан Ильича, между прочим. В кепке. Руки в карманах. Социалист, бля! Давай! – Он поднял рюмку, и мы чокнулись. – Твой батя Бенито – асеньки! – и убрал. Теперь никто и не знает про эту дружбу. Я разве что… – Он вжал голову в плечи, снизу вверх посмотрел на меня. – И ты! Ха-ха! Лапочка! Еще по одной!

Еще одна рюмка конька для него оказалась лишней. Сосед потемнел, налился кровью, рука соскользнула с потной щеки, голова с глухим стуком ударилась о стойку. Я успел его подхватить, попытался безуспешно вернуть на стул.

– Он в этом корпусе живет. – Барменша-лапочка указала на ближайший к танцплощадке пансио-натский корпус. – Позвать кого-нибудь? Помогут.

– Справлюсь! – сказал я и потащил историка. Он что-то бормотал, икал, временами обмякал, но ноги все-таки переставлял.

– В каком году это было? – спросил я.

– Что? – Он рыгнул.

– Ну, эта история с фотографией!

– В сорок четвертом. – Он снова рыгнул, и тут его начало тошнить.

Нянечка в вестибюле обеспокоенно заохала, захлопала руками по полам белоснежного халата:

– Опять! Опять! Ему же нельзя! Нельзя! Врач сказал – нельзя!

На ее крики выбежали еще две нянечки, забрали у меня мою ношу. Я попытался узнать, в каком номере живет историк, но нянечки, решившие, что это я его напоил, назвать номер отказались и выпроводили меня вон.

Я вернулся на танцплощадку, однако Татьяны там не было. Я вышел на аллею, ведущую к домикам. Кто-то кашлянул за моей спиной. Я обернулся и вздрогнул: это была она.

– О, я тебя потеряла! Где ты был? Здесь такая скука! – сказала Татьяна. Она чуть отстранилась, внимательно посмотрела мне в глаза, принюхалась. – Что пил? Сколько? И с кем? Ты сопьешься. У тебя будут дрожать руки.

– Пил с одним очень странным человеком. Я взял и натрескался коньяку. Решил себе ни в чем не отказывать.

Она подпрыгнула и почти повисла на мне.

– Предлагаю игру! Кто первый добежит до нашего домика, тот будет… будет… королем! Или королевой! Его желание будет закон. По аллее не бежать. Ты – налево, я – направо.

– Наоборот!

– Идет! Раз! Два! Три! – Она оттолкнулась от меня и скрылась в окружающих танцплощадку кустах.

Я бросился в противоположную сторону – по тропинке, параллельной главной пансионатской аллее, споткнулся о корень, упал, дальше уже побежал, припадая на одну ногу. Потом остановился, проламывая кусты, побежал вправо, снова споткнулся, налетел на ствол дерева.

До домика я добрался, прихрамывая, прижимая руку к ушибленной груди. Подбоченясь, поставив одну ногу на кресло, высоко задрав подол юбки, Татьяна стояла посреди комнаты. За ее спиной бликовало зеркало.

– Королева принимает присягу! – объявила она.

Я сделал шаг вперед, опустился на колени возле кресла, поцеловал ее колено. Мои губы, скользя по нежной коже бедра, начали подниматься все выше и выше. Ее рука легла мне на затылок.

– Я присягаю! – задерживая дыхание, сказал я.

Глава 9

Я мнил себя мастером женского фотопортрета. В особенности – фотопортрета специфического, жанра полу-ню.

Того самого, который при пристальном рассмотрении пошлее пошлого. Проститутское целомудрие модели: «Ну, кому дать? А то я в школу опаздываю!»

В этом жанре я поднаторел еще в эпоху вояжей по детсадам, пионерлагерям и воинским частям. Или – свадебных халтур. Снимая сладких малюток, солдатиков в значках и нашивках, брачующиеся пары и их гордых родственников с тупыми рожами, я чувствовал необходимость в чем-то, что было бы совершенно иным по вкусу, совершенно иным по присущей объекту съемки поэтике. Но таким же пошлым.