САКУРОВ И ЯПОНСКАЯ ВИШНЯ САКУРА - Герман Дейс

 - Правильно понимаешь, - возразил Фома, - насчёт сотворения в виде церковного синонима имеющего явления место быть.

 - Будь добр, - попросил Сакуров, - говори вразумительней. Понятней, то есть. Или хотя бы слова ставь по порядку, как в нормальной речи принято. Сначала подлежащее, потом – сказуемое и так далее.

 - Хм, - ответил Фома.

 - Ладно хмыкать. Колись лучше про творения. А заодно расскажи насчёт нечистой силы в  в а ш е м  истинно академическом понимании на базе сущей практики под эгидой этого самого и объясни, чем вы, домовые, таким отличаетесь от злыдней, что не имеете к нечистой силе никакого отношения? Или у вас и нечистая сила называется как-то иначе?

 - Она как раз так и называется, - принялся толковать Фома, - оне, то есть…

 - Они, - поправил Сакуров, устраиваясь поудобней. Он снова почувствовал усталость во всём теле, а голова пребывала тоже в каком-то тяжёлом тумане, но это были как бы другие тело и голова, в то время как посторонний Сакуров с лёгкими членами и ясной головой, слегка лишь обременённой мыслями об освежающем сне, беседовал с домовым.

 - В общем, они так и называются, - продолжил Фома, - нечистая сила и чистая сила (21). Два столпа, на которых крепится всё сущее, возникшие в момент первого творения чистого хаоса. Эти столпы первоначально пребывали в идеальной обособленности друг от друга, создавая идеально чистое поле вокруг расширяющегося в направлениях всех измерений хаоса. Но затем случилось второе творение планетарного масштаба с фрагментацией хаоса на хаос потенциально обитаемый и потенциально необитаемый, и идеально антагонистически настроенные друг против друга силы стали утрачивать данную идеальность. Потом случилось третье творение, обусловившее появление живого разума, и антагонизм чистой и нечистой сил приобрёл некую традиционность взамен былой актуальности.

 - В общем, - передразнил Фому Сакуров, - понятно одно: то ли вы у церковников названий налямзили, то ли они у вас… на чисто интуитивном уровне. Я другое не пойму: если вы так уж диффундировали после третьего творения, на фига тогда так яростно открещиваться от злыдней? Да, и какая всё-таки между вами разница?

 - Насчёт названий – дело тёмное, - признался Фома, - потому что до сих пор точно не установлено, были ли названия прежде явлений, или появились позже них. И присутствовал ли какой дух при сём, чтобы потом подсказать нашим или вашим, как что называется. Ведь частичная общность наших и ваших названий тому лишнее подтверждение. Ведь и вы говорите Бог, и мы. Вы зовёте нечистую силу нечистой, и мы. Вы говорите…

 - Это ты всё врёшь, - благодушно перебил Фому Сакуров. – Как может название появиться прежде явления, которое потом как-то назовут? И частичная общность никакая тому не подтверждение. Но хрен с ним, потому что несущественно. Ты о разнице расскажи. Кстати, и о боге тоже. Это кто, начальник чистой силы?

 - Примерно так.

 - А лукавый – начальник нечистой?

 - Соответственно.

 - Ну, а про разницу?

 - А это тоже дело тёмное, потому что кто раньше был нечистым, мог стать чистым и, наоборот, в процессе упомянутой тобой диффузии.

 - Зараза! – воскликнул Сакуров. – Однако теперь ты точно чистый?

 - Точно. Сколько себя помню.

 - А злыдни – нечистые?

 - И про них знаю, сколько себя помню, - стоял на своём Фома.

 - Так почему – повторяю, между прочим, вопрос – при рассосавшемся между некогда идеально враждебными друг к другу силами антагонизме сохраняется непримиримый антагонизм на уровне домовых и злыдней?

 - Ну, антагонизм не совсем рассосался.

 - Неважно. Ну?

 - Дык он рассосавшись сверху, а пока до нас, мелочи пузатой, дойдёт…

 - Ты чё дурочку ломаешь?

 - Никак нет, не ломаю.

 - А кто стоял за первым творением и так далее? – решил прояснить самую суть Сакуров.

 - А никто, - прояснил Фома, - оне сами по себе сотворились.

 - Ну, ты и козёл! – снова воскликнул Сакуров.

 - Ничего, ругайся…

 - А как там насчёт живого разума? – вспомнил Сакуров. – Что, бывает неживой?

 - Ещё как бывает…

 - Он – какой?

 - Неживой…

 - Всё, засыпаю!

 - Неживой разум суть логика беспощадного движения до момента зарождения жизни всего сущего и после его абсолютного конца, - поспешил объяснить Фома, но Сакуров уже куда-то летел.

 В этот раз Сакуров летел над пустыней. И, что характерно, на новом транспортном средстве. И если раньше во сне присутствовал истребитель (или какой-то другой «маломерный» самолёт), то теперь Константин Матвеевич рулил целым лайнером. Однако в поместительной рубке, заставленной какими-то немыслимыми приборами, никого, кроме самого Сакурова, не оказалось. Константин Матвеевич увидел три пустых кресла и таблички на них с краткими надписями на английском. Сакуров попытался перевести надписи, но ни черта у него не получилось. А потом оказалось, что они сделаны по-русски и все три извещали о том, что первый пилот, штурман и радист находятся в отпуске за свой счёт из-за болезни жён и мамы радиста, который, наверно, жениться не успел. А может, его жена отличалась лучшим здоровьем, чем жёны штурмана и первого пилота.

 «Значит – я – второй пилот», - без труда вычислил Константин Матвеевич и стал ответственно смотреть по сторонам через стекло фонаря рубки. Справа проплывали лубочные облака, слева светил месяц, а прямо светило солнце, но неярко.

 «Это «Боинг», - почему-то решил Сакуров, хотя точно не помнил ни одного серийного номера американской модели самолёта и не знал, сколько человек экипажа положено иметь той или иной модели.

 «Скорее всего – модель последняя», - снова подумал во сне Сакуров, ориентируясь на переливающиеся разноцветными индикаторами насованные там и сям панели. Хотя табличка с указанием профессии «радиста» слегка портила общее модерновое впечатление.

 «А почему бы не быть радисту? – спросил себя Константин Матвеевич. – Вернее, его всё равно нет на месте, но почему отсутствующий в данный момент член экипажа не может быть радистом? Кстати, а как у нас со стюардессами?»

 К этому времени Сакуров определил, что летит над пустыней. Сначала он увидел пустыню слева, когда самолёт закладывал левый вираж, потом справа, когда самолёт заложил правый вираж. Затем Константин Матвеевич, не предпринявший для производства виражей никаких действий, заметил в полу рубки специальный смотровой иллюминатор. Его наличие надолго отвлёкло Сакурова от предыдущего вопроса о стюардессах. Вернее, его отвлёк вопрос: насколько безопасно иметь в рубках пассажирских самолётов, равно как в боевых и транспортных, похожие иллюминаторы? Потом Константин Матвеевич любовался пустыней идеально лимонного цвета с апельсинными островками на месте барханов и зелёными пятнами оазисов. Кругом, сколько хватало глаз (в пределах полового иллюминатора) виднелись караваны верблюдов. Караванщики отсутствовали напрочь, хотя и их, если бы они присутствовали, и верблюдов, имевших место быть, Сакуров не мог видеть с высоты, на которой летают большие реактивные самолёты.