Движение без остановок - Ирина Богатырёва

Когда мы вернулись, все, кто ещё мог, собрались в комнате и читали вслух «Улитку на склоне». Оказалось, это местная их традиция — общее чтение. Было уже утро; я ушла, закопалась в спальник и под мерное бормотание из-за стены стала смотреть на звёзды. Они светились фосфоресцирующим светом и были нарисованы на потолке.

Как же туго пошла дальше трасса! Какой-то мелкий городок Каменскуральский проходили пешком от начала до конца и не могли поймать ни единой машины. Из-под городка нас увезли гаишники после того, как час битый простояли на дороге. На Урале застряли, ночевали в горах, потом шли пешком в поисках удачной позиции, — удачным считается такое место, где нет ни спуска, ни подъёма, а где, скажите мне, такое место в горах? В итоге нас подхватил джип с путешественниками из Перми, но в Пермь нам не хотелось, и мы быстро с ними расстались.

По Башкирии вёз усатый дядя с женой. Мы устали от уральских перевалов, засыпали. Сквозь сон до меня долетал разговор:

— Великий Дух Путей и Дорог покровительствует тебе, а ты и не замечаешь, — говорила жена мужу, и я думала, что это уже сон.

Уфу проходили по объездной.

Уфу проходили по объездной, и, верно, прошли бы её всю, но добрый Дух Путей и Дорог улыбнулся нам — попались два маза, которые везли стеклотару. В МАЗ втроём в кабину не влезешь, нас с Граном поделили, и мы поехали весело, переговариваясь из машины в машину по рации под музыкальное звяканье бутылок в кузовах.

Они высадили нас в Татарстане, и мы поняли, что выиграли у дороги два часа. Их нам хватило, чтобы добраться с молчащим, угрюмым водителем до города Набережные Челны. Он высадил нас на въезде в город, в десяти метрах от пункта милиции. Наши рюкзаки и растерянный вид на пустой дороге привлекли ментов. Офицер сурово разглядывал паспорта, прописки, сверял лица с фотографиями и жевал усы. Для верности пропустил фамилии через базы всероссийского розыска.

Тогда я узнала фамилию Грана — Граневский. Самой спросить, как его зовут, никогда не приходило в голову. Теперь это единственное, что я о нём знаю.

Вышли мы с поста уже в темноте. Ехать куда-либо не было возможности. Отошли подальше, но не нашли никаких посадок и поставили палатку в поле, на неровной, уставшей земле. От дороги нас скрывала большущая труба ТЭЦ и каменный постамент с буквами «ЯР ЧАЛЫ». Пока ставили палатку, я оглядывала тоскливый, техногенный пейзаж и думала, что же здесь любить.

Был день, когда нам попадался парнишка, мальчик лет тринадцати. У него не было с собой поклажи, одет потёрто, глаза вороватые. Он соскочил с камаза, когда мы стояли, и пошагал, пятясь, взмахивая рукой. Скрылся за поворотом, нас скоро кто-то подобрал. Но когда высадили, тот же парнишка крутился впереди, метрах в пятидесяти. Мы встали, я оборачивалась на него. Скоро его подобрали.

Так мы пересекались, то обгоняя друг друга, то теряя, весь день. Гран не обращал на него внимания. Я начинала за ним следить. Он превратился для меня в соперника, и моё стремление в машину стало близко к спортивному. Инстинктом понимала, что он замечает меня тоже. После ещё одного переезда увидела в приближающемся грузовике его физиономию. Он грыз яблоко и помахал мне рукой. Во мне закипало.

Уже под вечер, соскочив с машины, зашли в кафе. Оно было набито дальнобойщиками, мы сели в уголке, прислонив рюкзак к стене. Мы были уставшие и голодные, Гран купил еды, ел и улыбался, а я ощущала себя загнанной, мне хотелось исчезнуть: все люди вокруг знали, кто мы такие, и мне казалось, что они оценивали сейчас нас и решали с собой не брать.

Тут вошёл ещё один драйвер, а с ним тот мальчишка. Они шумно говорили, водитель заказал еду для себя и него, потом сел в кругу знакомых и стал говорить кому-то, а я сидела к ним спиной и всё слышала:

— Что, может, возьмёшь сироту, ему в Ярославль надо, а я дальше Нижнего не поеду.

Через некоторое время они задвигали стульями и пошли к выходу — тот же мальчишка, но уже с другим водителем. Я уставилась ему в спину, и в самой походке его мне виделось довольство. Перед дверью мальчишка обернулся и, померещилось, показал мне язык. Я готова была в него чем-то кинуть.

— Улыбайся, — донёсся до меня в этот миг голос Грана. — Улыбайся, — и его лицо стало выплывать для меня из белёсой пелены ненависти. — Скажи, любишь ли ты сейчас всё, что вокруг?

Расскажи, объясни мне, дорога, почему, для чего я именно здесь и сейчас, именно с этим человеком, похожим на пугало, и что мне теперь предпринять? Как любить того, кого любить невозможно, как терпеть того, кого хочется побить?

— Серёж, до Москвы — триста километров, ночевать нам негде, палатки у нас нет, ты хочешь сегодня быть дома?

— Хочу.

— Не заметно! Ты же боишься машин! Как ты стоишь? Где твоё желание ехать и быть приятным попутчиком? Какое у тебя лицо? кто тебя такого захочет взять?

Стоим скоро три часа — никто даже не притормозил. Может, здесь места такие? Бывают на трассе такие места, мне рассказывали… От Серёги чувство, будто на плечах моих огромный рюкзак, гораздо больше всех, что я когда-либо носила, с ним я неподъёмная. Рука, протянутая к дороге, затекла. Ноги устали. Не знаю, что делать.

— Ты же актёр, Серёжа, сделай так, чтобы публика на тебя отреагировала!

— Я музыкант.

— А разве музыкант не должен удерживать внимание?

Он молчит. Сопит. Бешенства ходит во мне волнами, подкатывает к горлу, и мне требуется усилие, чтобы держаться. Я чувствую его слабость. Хочется ударить или что-нибудь ему закричать. Приближаюсь, он поднимает на меня лицо, смотрит затравленно и жалко. Я закрываю глаза.

В детском саду со мной был один мальчик. Других детей не помню, а этого мальчика — отлично. Я там редко с кем-то играла, была тихой и ничем не выделялась среди других детей. Единственной моей проказой было то, что я жутко любила щипать этого мальчика. На прогулке я подходила к нему, снимала со своей головы полосатую панамку, подносила к его глазам и спрашивала: «Сколько здесь полосок?» Мальчик молчал. Я знала, что он не умеет считать. «Сколько полосок, сколько?» — спрашивала я снова, тыча в панамку пальчиком. Мальчик молчал потупясь и потихоньку начинал плакать. Тогда я щипала его. Происходило это каждый день и стало мне потребностью, а ему — кошмаром.

Помню ту волну удовольствия, которая поднималась во мне каждый раз. Я ощущала свою силу и власть над ним, ощущала его слабость и беспомощность. Ни увещевания и крики воспиталок, ни вызов родителей, ни наказания не могли помешать мне. Стоя в углу, я отколупывала штукатурку, искоса ловила глазами его среди других детей и замечала, что он с опаской на меня озирается. Я знала, что на его коже остаются тёмные синяки, но ещё знала, что он боится меня, и упоение от этого было сильнее всех иных чувств.

Его спасла воспитательница. Мудрость её решения была достойна царя Соломона: она сделала так, чтобы мы всегда и везде с этим мальчиком были вместе. Наши кроватки на тихом часе отныне стояли рядом, мы вместе ели и за руки ходили на прогулки. Но для неё было важно, что мы за одним столом сидим на занятиях, где нас учили считать. Мальчику это давалось тяжело, мне — раз плюнуть. Я видела его затруднения, как он сопел от напряжения, осознавая меняющееся количество палочек в кучках. Я испытывала раздражение и брезгливость, и неожиданно для себя стала его учить.

Из моих рук пропал козырь, и я сама, не заметив, его отпустила. Когда осознала, было поздно. Я стыдилась того, что случилось, того, что сижу с ним, стала его избегать. Дружбы не появилось меж нами, но во мне укоренилось чувство ответственности: этот мальчик попал ко мне на плечи, и как бы я к нему не относилась, вынуждена была его нести.

И вот теперь могу поклясться, что он, тот самый мальчик, глянул на меня глазами Серёги. И чувство то же самое: взвалила — неси. Мне бы повернуться и уйти, пусть топает в город и езжает себе на такси, но, чёрт побери, мы теперь за одним столом, приятель, и вместе разбираем с тобою палочки!

— Серёжа, посмотри: в машинах — люди, — говорю тихо. — Всё это — хорошие люди. Их надо любить. От них сейчас зависит, будем ли мы дома к вечеру.

— Я ведь их не знаю, Мелкая…

— Ну и что! А ты всё равно всех, всех их люби!

Дорога, дорога, помоги и мне делать то же: любить того, кого любить невозможно, прощать того, кого хочешь побить.

Наш путь стал резиной. Наш путь стал скалой, отвесной стеной, на которую мы забирались, по метру втаскивая себя за волосы. «Длинных» машин не было вовсе, нас подбирали попутки километров по десять. Перемещались между точками, перекрёстками, верстовыми столбами. Погода тоже не радовала. Под Казанью, уже переехав Волгу, попали в такой ураган, что не могли стоять. Пришлось уходить от ветра, он дул в спину, и мы почти бежали, пока не спустились с холма, где было тише, но не было машин.