Кругосветка - Сергей Григорьев

— Завозня у него к барже с левого борта причалена, — сдержанно и серьезно сказал Абзац, — пристань-то в Самаре на левом берегу.

— К завозне хочешь, а не к рулю? Ладно! Ложись.

Я взял веслом так, что треугольник огней чуть перекосился — вершина ушла влево. Абзац лег грудью на носу лодки и свесил руки за борт, держа в левой руке чалку, привязанную к кольцу форштевня лодки. Всего этого я почти не видел, но знал, что Абзац поступает именно так.

Огни парохода стремительно надвигались. Уже слышен тоскливо-напевный голос наметчика:

— Девять… десять с половиной… двенадцать… под табак…

— Положь наметку! — послышалась команда.

— Есть! — в последний раз пропел наметчик. Пароход пыхнул из трубы дымом — в машину дана команда: «Полный!»

В это мгновение я почувствовал, что молниеносно засыпаю. Со мною это бывало, и вообще часто случается такое с переутомленными людьми. Мгновенный, блаженный, черный, бархатный сон — он иногда бывает причиной катастрофы. И, так же мгновенно пробудясь, я не испугался: меняться с Пешковым было поздно — мимо прошумело пароходное колесо, огни в иллюминаторах, гул топки, острый запах мазута, натянутый струной буксир, бурун из-под пыжа баржи, высокий борт ее…

— Шабаш! — скомандовал я и повернул круто из-под лодки, так, что у меня на борту хрустнуло — едва не сломалось весло.

Козан, бросив грести, навалился всем телом на Абзаца, чтобы его не выдернуло из лодки. Лодка черпнула правым бортом. Я снова на секунду заснул и от рывка очнулся. О борта лодки весело похлюпывала вода: Абзац ловко захлестнул чалку за скамью завозни…

— Дома! — тихо сказал Пешков.

— Козан мне чуть ноги напрочь не оторвал, — пожаловался Абзац.

— Цел остался, и ладно.

— Руку малость сбедил: кровища так и льет.

— Перевяжи… В воде не мочи, — приказал Пешков.

— Да знаю, чего там… Закручиваю.

— Сколько может быть сейчас времени? — вслух подумал Алексей Максимович, подняв глаза на ковш Медведицы.

— «Без четверти три», — тоненько, с улыбкой в голосе ответила из-под паруса Маша: она не спала.

— Пожалуй, что так… К свету будем в Самаре. Лучше бы до свету, — ответил я.

Сверху, с кормы баржи, мы слышали неясно в шорохе воды два голоса: мужской и детский — вероятно, кормщик с подручным мальчишкой. Пароход иногда подавал свистком сигнал, как править, и тогда на палубе брякали деревянные блоки рулевых талей, то правых, то левых, огромный руль поворачивался грузно и медленно, за ним шипела пенная струя, и наша лодка стучала бортом о борт завозни.

За Машей проснулся Стенька, и меж ними опять завязался какой-то разговор сердитым шепотком. Батёк и Вася безмятежно спали. Под еланью в лодке хлюпала вода: зачаливаясь, мы немного черпнули правым бортом.

Пароход внезапно уменьшил ход, и мы снова услыхали тоскливые возгласы наметчика:

— Шесть… шесть с половиной… семь…

«Кама» осторожно входила на перекат. Нет, до свету нам в Самару не попасть.

Над водой при ясном небе светает быстро… Когда рассвело, сквозь сладкую дрему я услыхал сверху, с борта:

— Эй вы, на лодке! Отдай чалку! Наш командир зачаливаться не велит. Слышишь, что ли!..

Кричал подручный кормщика — мальчишка лет двенадцати.

— Нет, не слышу! — ответил Стенька с той улицы.

— Отваливай! Кому говорят?

— Кому? А кто те знат кому.

Мальчишка поднял с палубы чурку и швырнул к нам. Чурка ударила Пешкова по сапогу — он воспрянул и огляделся.

— Получай обратно.

Стенька размахнулся и швырнул чуркой в мальчишку. Тот увернулся, схватил чурку и метнул ее снова. Мимо, в воду…

— Поплыла в Астрахань! — воскликнул Стенька.

— Говорю, отчаливай, а то хуже будет! — кричал подручный все строже.

— А что?

— Давайте двадцать копеек!

— У нас таких денег нету.

— А сколько есть?

— Семь копеек.

— Смеешься?! А то хозяину пожалюсь. Давай двадцать копеек!

Глава двадцать первая

Тут случилось нечто неожиданное. Стенька с той улицы достал из-за пазухи большую копченую воблу и показал мальчишке. Не было сомненья, что это казовая вобла.

— Хочешь?

— Хочу! — ответил подручный рулевого.

— Закидывай удочку.

Мальчишка скрылся и через полминуты вернулся с намотанной на дощечку бечевкой для подпуска. Размотав бечевку (на конце ее висело грузило), мальчишка закинул ее к нам в лодку. Стенька прицепил воблу к бечевке, дернул и сказал:

— Клюнуло! Тащи.

Мальчишка «подсек» и, живо перебирая руками, вытянул воблу. Постучав воблу о кнехт, чтобы лучше лупилась, мальчишка ушел от борта и пропал. Больше мы его не видали.

Пароход дал протяжный свисток, подходя к пристани. За возней с ретивым подручным кормщика мы прозевали, что «Кама» уже миновала устье реки Самары и подходит к пристани «Восточного общества» под Струковским садом. На красной колокольне собора, высоко на горе, ударили к заутрене. Зазвонили во всех церквах. Самара встречала нас колокольным звоном.

От пристани «Восточного общества» до конторки Рожественского перевоза, откуда мы начали кругосветку, расстояние не больше ста саженей. Но и тут нам повезло: против своей конторки капитан «Камы» скомандовал «Тихий!», закричал что-то на пристань в рупор и скомандовал: «Вперед до полного!» У него не было выгрузки, на пристани не случилось погрузки, и «Кама» пошла вверх без стоянки в Самаре.

Против конторки перевоза мы отдали чалку и в несколько гребков достигли пристанских мостиков, откуда в субботу началась наша кругосветка.

В деревне солнце никогда не имеет такого вида, а в городе, когда видишь только что взошедшее солнце, то всегда кажется, что у него недовольный, заспанный вид, как у ребенка: «Зачем вы меня разбудили так рано?» И колокола звонили напрасно: кого они соберут в тридцать самарских церквей к заутрене? Десятка два старушонок?.. Все спят, а солнце разбудили!

Рабочий народ проснется часа через два, когда заводские гудки протяжным воем призовут к станкам дневную смену. А кое-кто, однако, еще и не ложился. В Струковском саду еще горели бессмысленно керосиновые фонари. С террасы вокзала слышались пьяные голоса и женский смех. Окна летнего дворянского собрания ненужно светились — там заканчивались ночные кутежи, подводились итоги карточной игры и усталые, злые лакеи всеми способами выдворяли пьяниц, кутил, игроков. Скоро и все эти ночные птицы и зверье разлетятся, разойдутся, разъедутся с одним желанием: спать… Эти два часа — от звона к заутрене до заводских гудков — в Самаре царствует сон. Из ста тысяч жителей если и не спит, то самое большее одна тысяча человек. Спят у ворот на лавочках ночные сторожа, держа наготове зажатый в руке свисток. Засыпают даже сторожевые псы, считая, что довольно бодрствовали ночью. Засыпает кухарка, поставив самовар, не заботясь о том, что самовар может заглохнуть.

Перевозный пароход, поставив к конторке паром, тоже сладко задремал, сопя, подобно готовому заглохнуть самовару. Мужики сводили под уздцы с парома коняг, запряженных в огромные, плохо очесанные возы, пахнущие духами «Свежее сено», или в телеги, туго увязанные, чтобы укрыть в них от любопытных рукастых мальчишек анисовые яблоки из заволжских садов.

Красавица Волга, сняв с себя все покровы, купалась в утреннем свете.

Она была удивительно хороша… Но никто, пожалуй, на нее не смотрел и не любовался, кроме нас двоих — Алексея Максимовича и меня, и мы ее ревновали один к другому. «Хороша?» — «Чего и баять!»

Сладко спала в лодке не только наша вторая вахта, но и из вахты «собака» мгновенно уснули — едва мы причалили — Абзац и даже наш неугомонный до сих пор «движок» Козан.

— Жалко будить ребят! — сказал Алексей Максимович.

Первым проснулся Маскотт и разбудил Машу. Она нисколько не удивилась, что мы на месте, — ведь так и должно было кончиться. Она умылась, свесясь через борт и черпая воду горстями из Волги. Кот умылся по-своему, без воды, и потребовал есть. Увы! Даже Маша ничего не могла ему дать. Напрасно кот, мурлыкая, терся о ноги Маши, она пнула его ногой: «У ты, ненасытное брюхо!» Обиженный кот через люк на носу лодки забрался под палубу (я открыл крышку люка, чтобы бросить туда плицу) и там тихо и жалобно мяукал.

Надо снести на берег мачту, парус, весла, бечеву и все это сдать Апостолу. Я сердито (в чем теперь раскаиваюсь) сдернул парус, служивший укрытием Для нашей команды. Ребята, пробуждаясь, один за другим от холодка и солнечного света, зевали, чесались и ворчали… Дольше всех не хотел просыпаться Вася Шихобалов, он спал, обняв «бойкую» банку, и во сне блаженно улыбался.