Всплыть на полюсе! - Николай Михайловский

— Коллективным умом, — с сарказмом повторил Доронин. — Ишь, гении собрались…

В день и час, назначенный штабом флота, подводная лодка — в заданном квадрате. По отсекам пронесся сигнал боевой тревоги, и люди — на своих постах.

Сосредоточенная тишина. Ожидание… До старта осталось сорок минут… Тридцать девять… Тридцать восемь…

Геннадий во власти цифр. Они выстраиваются в столбики, складываются, умножаются… Они указывают курс и точное место корабля. То главное, без чего не обойтись ни командиру корабля, ни ракетчикам, они в нужную минуту по десяткам проводов пошлют в шахту свои команды. И тогда оживет металлическая сигара, заработают все ее автономные приборы и системы. Получив команду — курс, дальность, она уйдет в воздух…

А пока все в предельном напряжении. Где-то командир корабля не отрывает глаз от сигнальных огней на пульте управления; где-то мичман Пчелка цепко держит штурвал управления рулями глубины.

— Десять минут… Пять минут… Минута…

За все время похода не было такой угнетающей тишины. Даже шуршание карандаша по бумаге слышно. Последний раз определяется курс и место нахождения корабля. С непривычки Геннадия лихорадит.

— Корабль в точке старта!

Толчок по всему корпусу. Кажется, лодка провалилась и замедлила ход, а через несколько секунд освободилась от тяжелого груза и опять набирает скорость.

Взгляд на приборы убеждает Геннадия, что все это иллюзия. Глубина та же и ход такой же, как был до старта.

Геннадий смотрит на штурмана. Таланов — на Геннадия. Даже не верится, что все позади. Труды, усилия, поистине дьявольское напряжение в один миг унеслись вместе с ракетой, а они остались здесь, в рубке, в непонятном ожидании.

Они сидят молча, наслаждаясь покоем и тишиной.

Через несколько минут Таланов поднимается, расправляет плечи и почти торжественно говорит:

— Все, Геннадий Данилович! С нас взятки гладки! Видели нашу службу. Хорошо, если получим высокую оценку за стрельбу.

— А если промахнулись? — невзначай вырвалось у Геннадия.

— Типун вам на язык. Тогда зачислят нас в отстающие со всеми вытекающими последствиями…

Геннадий со страхом подумал: «Придем, доложат Максимову о неполадках с комплексом. Он скажет: подать сюда Тяпкина-Ляпкина. Плохо знаете свое дело. Предупреждаю о неполном служебном соответствии…»

Но эти мысли не могли затмить главного: в походе он стал полным хозяином и властителем техники. Сам нашел поломку. Сам и поправил. Правда, не будь рядом товарищей — все могло кончиться печально. Собранность Таланова, хладнокровие и выдержка перед лицом надвинувшейся беды подавили растерянность Геннадия, помогли ему овладеть собой. А Василий Голубев! Как он переживал! Готов был разбиться в лепешку… Без слов все понимал… «Эх ты, минимум-максимум. Зря я огорчался твоим поведением…»

Показался мыс. Лодка первый раз всплыла в надводное положение.

Доронин, вахтенный офицер и сигнальщик стояли на открытой части мостика, наслаждаясь утренним колючим ветерком, смотрели в бинокль на длинную гряду сопок, на это серо-стальное, вечно холодное, неласковое море, на его высокие крутые валы, несущие на своих гребнях густые шапки пены.

Не о делах на берегу думал сейчас Доронин. Одна мысль не оставляла в покое: поражена ли цель?

Раздумья прервал голос сигнальщика:

— Прямо по курсу торпедный катер.

Доронин глянул вперед: на полной скорости мчался навстречу катер, он точно родился из морской пены. Когда поравнялся с бортом атомохода, трель длинного свистка перекрыла грохот волн. Максимов, стоявший на мостике в кожаном реглане и шапке с золотистым «крабом», сделал отмашку, поднял мегафон, и через широкий раструб среди ветра и всплеска волн донесся совсем чужой, незнакомый голос:

— Иван Петрович! Поздравляю! Стреляли отлично!..

Хотелось сразу ответить, да вот беда — у Доронина не оказалось под рукой мегафона, а в свисте ветра все равно ничего не разберут, и он только помахал рукой в знак благодарности.

Катер тут же развернулся и лег на обратный курс. Он быстро отдалялся от атомохода, на полном ходу мчался вперед и скоро затерялся среди валов, что катились один за другим и где-то на горизонте сливались в серо-свинцовую массу.

— Слышали? — спросил Доронин, будто очнулся после долгого сна.

— Так точно, слышали! — откликнулся вахтенный офицер. — Значит, все в порядке? Можно поздравить вас, товарищ командир!

— Меня меньше всего. Себя поздравляйте, — буркнул Доронин и стал поспешно спускаться вниз, чтобы объявить по трансляции о встрече с адмиралом и повторить его слова.

Через полчаса лодка входила в гавань.

Если Максимов не отлучался в Североморск или еще дальше — за пределы Мурманска, он ежедневно в восемь ноль-ноль являлся в штаб. Еще с курсантских лет из всего распорядка корабельной жизни ему больше всего полюбился торжественный ритуал подъема флага, эти непередаваемо прекрасные минуты, когда все останавливается, все отступает на задний план. Эти священные минуты знаменуют начало трудового дня, а кроме того, моряки отдают почести боевым товарищам, всем известным и безвестным, кто когда-нибудь сражался под этим флагом и сложил свою голову.

И сегодня он стоял в одном строю с офицерами, старшинами, мичманами, взяв руку под козырек, следя за тем, как бело-голубой флаг бежит наверх и трепещет на ветру…

По пути в каюту Максимов увидел Доронина и протянул ему руку.

— Небось сердитесь на меня? Не дал отоспаться, с утра пораньше вызвал на доклад.

Доронин молодецки тряхнул головой:

— Привычны, товарищ адмирал.

Они вошли в каюту.

— Рассказывайте.

Максимов сел, откинувшись на спинку кресла, и стал слушать обстоятельный доклад командира корабля. Доронин извлек из папки плановую таблицу и другие отчетные документы, принялся рассказывать, как прошли пять суток — от выхода атомохода с базы до старта ракеты. Получалось — поход как поход, ничего особенного… О том, что случилось за несколько часов до старта, Доронин сообщил скрепя сердце. Скрыть такое немыслимо, и признаться в грехах тяжело… Он неторопливо все изложил, подчеркнув, что в этом происшествии есть большая доля вины Таланова. Лень и беспечность дают себя знать…

Максимов кивнул понимающе.

— Что вы можете сказать насчет лейтенанта Кормушенко?

— Решил открыть Америку, будто инструкции по уходу за техникой устарели, вроде корабль значительно быстрее можно изготовить к бою…

— А вы знаете, вероятно, он прав! — оживился Максимов. — Представьте, я тоже об этом все время думаю.

— Возможно, и прав. Только, товарищ адмирал, посудите сами, разве можно накануне похода устраивать эксперименты?! Я их с Талановым крепко продраил… А в остальном ничего худого о Кормушенко сказать не могу. Парень разворотливый, старательный, толк будет…

— Очень хорошо, — удовлетворенно сказал Максимов.

Когда доклад был окончен, Максимов вскинул голову, тряхнул седой шевелюрой и достал из сейфа фотопланшет.

— Теперь я продолжу. — Он дал знак Доронину подойти ближе. Оба наклонились над снимками, сделанными с самолета в момент взрыва ракеты.

— Можете полюбоваться своей работой. Тут эпицентр взрыва, а тут — центр цели. Как видите, почти абсолютная точность попадания.

И, отложив планшет, он выпрямился во весь рост.

— Командующий флотом доволен стрельбой и, скажу по секрету, решил наградить вас, Иван Петрович, ценным подарком.

Доронин смутился, покраснел.

— Мне бы лучше своих поощрить, товарищ адмирал.

— Кого именно?

— Хотя бы ракетчиков, энергетиков, боцмана. Ну, и Таланова. Все же он обеспечил стрельбу.

— Согласитесь, Иван Петрович, у нас есть скверная черта. Мы чересчур либеральны, терпимы к ленивцам и болтунам. Порой возмущаемся, глядя на них, кипим, из себя выходим и сами же зло поощряем.

— Неудобно обойти… Все-таки командир боевой части… — нерешительно произнес Доронин.

Максимов возмутился.

— Запомните раз и навсегда: мы должны оценивать людей по делам. И только по делам, а не по должностям и званиям.

— Вы правы, товарищ адмирал. Если говорить откровенно, я бы скорее поощрил лейтенанта Кормушенко.

— Не торопитесь. Без году неделя на корабле. Еще посмотрим, на что он способен. Ну, хорошо, готовьте представление на остальных. Кроме Таланова… Я буду ходатайствовать перед комфлотом.

Доронин повеселел:

— Есть! Будет исполнено.

Дверь в каюту была плотно закрыта. Максимов приказал во время разговора никого к нему не впускать. На телефонные звонки отвечал коротко, односложно: «Занят. Не могу! Звоните позже!» И все время о чем-то думал.

Доронин уже поднялся, считая, что дела закончены, но Максимов, как видно, не собирался его отпускать. Прошелся по каюте, отдернул шторку иллюминатора, в лицо брызнуло солнце.