Гонец московский - Владислав Русанов

Три подворья запрятались в глухой чащобе – не всякий найдет, если дороги заранее не знает. Пахали вырубку, пасли две коровы и два десятка овец. Бортничали помаленьку. Само собой грибы-ягоды собирали, а иногда и порыбачить выбирались на Сестру. От любых проезжих путей, где ходят торговые обозы, где людно и легко нарваться на враждебно настроенного чужака, выселки лежали далеко. Как наткнулись на них татары, Никита долго не мог понять. Сперва думал, ордынцы сами заблудились. Но Горазд объяснил – степняки, чтобы найти скрывающихся от дани русских людей, прибегают к такой хитрости: забираются в глушь лесную и ждут – на потянет ли откуда-нибудь дымом очага, на залают ли собаки в отдалении, не замычат ли коровы, не заржут ли кони, почуяв издали запах сородичей.

В ту весну гнедая Зорька ожеребилась чудным жеребенком. Детвора в нем души не чаяла, а в особенности меньшой братишка Никиты – Онфим.

Из-за стригунка-то беда и вышла.

Татары, как из лесу выскочили, сперва не слишком озоровали. Один на ломаном русском закричал, чтобы несли мед, мягкую рухлядь, рожь. Остальные лопотали по-своему. Только глазами по сторонам зыркали.

Да пускай бы себе и зыркали. Глазом плеши не проешь, за пазуху не заберешься. Русские мужики ко всяким приблудам привычные. Кто б ни приехал – свои, чужие ли – все равно отбирать добро начнут. Правда, кто-то дань выколачивает без излишней напористости, с понятием – людям ведь тоже кормиться зиму до весны надо, а отберешь последнее, помрут с голодухи, с кого тогда дань требовать? А кому-то плевать – тащи все до последнего гвоздя! Да на выселках и отбирать особо нечего было – трое братьев, хоть и не нищенствовали, но жили без показного достатка.

Тетка Матрена успела дочек – четырнадцати и двенадцати годков – в сено спрятать.

Дядька Никодим, как старший из братьев, вперед вышел, поклонился татарам. Так, мол, и так, люди служивые, оброк уплатить готовы, чем можем, только что с нас взять? Голы да босы, урожай этим летом так себе уродился, борти медведи разорили, овцы плохо ягнились, хотя для дорогих гостей (чтоб вам пусто было!) барашка зарезать можем. Уж не побрезгуйте…

Вот тут-то старший нукур жеребенка и разглядел. Ткнул плетью – режь, давай, говорит!

Переглянулись мужики – много надежд они возлагали на коня. Помощник в хозяйстве подрастает, кобыла-то старовата уже… Но, скорее всего, отдали бы жеребчика на съедение. Чего уж там… Здоровая мужицкая сметка подсказывает: кони приходят и уходят, а жить всегда хочется.

Только Онфим все испортил. Когда мальчонка услыхал, что его любимого Буяна (уже и имя для коня подобрал!) хотят съесть смуглолицые и косоглазые пришельцы, он грудью встал на защиту жеребенка. Закричал, сжимая кулаки, схватился за вилы.

Старший нукур окрысился. Не понравилось ему, что какой-то малолеток против него голос поднял… Даже не саблей ударил, а кулаком. Только Онфим упал, ногой дрыгнул и замер. Вот тут-то мужики не стерпели. Против грабителей они еще не поперли бы, а вот убийцу сына родного не всякий отец простит.

Дядька Иван вилы, из пальцев онфимовых выскользнувшие, подхватил и в бок татарина воткнул. Чуть пониже ребер. Отец Никиты, Демид, тоже не зазевался, сзади по колпаку, обшитому железными бляхами, татарина приложил жердью. Остальные обитатели выселок кинулись мужикам на подмогу, но… Если бы разбойников чужеземных двое-трое было, их можно было бы ошеломить, застать врасплох, стянуть с коней и порешить. Никто бы в Орде и не догадался бы, куда нукуры, отправленные за добычей, подевались? Но с десятком опытных бойцов троим мужикам, даже с помощью жен и четверых подростков от двенадцати до шестнадцати лет, не совладать.

Замелькали сабли и мечи.

Натянули степняки тугие луки.

Упал Демид, обрызгав кровью высокую траву под тыном.

Тоненько закричал старший братка Федул, пуская кровавые пузыри.

Тетка Марфа поползла, оставляя темную дорожку в пыли.

Дядька Никодим отмахивался слегой, умудрившись сшибить на землю еще одного кочевника. А потом его свалили с ног, толкнув конем, и долго рубили, превратив в кусок окровавленного мяса.

Седой монгол играючи перестрелял из лука детишек помладше, кинувшихся в поисках спасения к лесу. Видно, разозлились сильно – ясак[73] брать не захотели, а в отместку за смерть товарища решили всех перебить, до единого человека.

Другой степняк, хохоча, ворвался в избу и, выбежав с горшком углей, швырнул его в сенник. Едва не до небес взметнулось жаркое пламя. В его реве потонул крик сгорающих заживо девчонок…

Никите в самом начале драки не досталось ни вил, ни топора. Даже кола из забора не успел он вытащить. Сперва испугался и, затаив дыхание, прижался спиной к поленнице. Страх сковал ноги и руки, перехватил горло стальными пальцами. Не убежишь, не закричишь, оставалось только стоять и глядеть, как гибнут один за другим родные и близкие люди.

Он сумел пересилить себя, лишь когда двое монголов прижали к плетню дядьку Ивана, отбивающегося вилами. Выпрыгнул перед оскаленной мордой коня, замахал руками, заорал как резаный. Буланый, гривастый жеребец поднялся на дыбы, и сабля нукура свистнула в полупяди от головы Ивана, который не растерялся и пропорол вилами конское брюхо. Зато, когда налетели еще двое степняков, Никите пришлось метаться зайцем, уворачиваясь от мечей. Что там с дядькой, он не успел разглядеть, но по радостным крикам нападавших понял, что с вилами против меча долго не выстоишь.

Очень скоро мальчик почувствовал, что запыхался, сердце колотилось уже где-то под горлом. Еще чуть-чуть, он замешкается, и все…

Вот тогда-то и услышал он негромкий уверенный голос, обратившийся к татарам на их языке. Коротко и немногословно. Только нукуры словно озверели – видно, хорошо их Горазд приложил.

Ну да, сперва языком приложил, а после и руками-ногами.

Первого кинувшегося на него татарина старик – высокий, худой, белобородый, помеченный страшным шрамом поперек лица – вышиб из седла тычком посоха в лицо. Только пятки мелькнули!

Уложил второго, уже готового опустить саблю на голову Никиты. Да как уложил! Швырнул тяжелую палку, словно сулицу, и попал точно в затылок.

А после налетел на оставшихся монголов, как коршун на цыплят.

Костлявый – в чем только душа держится? – бородатый дед в распоясанной короткой рубахе и узких портках проходил сквозь обступивших его степняков, как вода сквозь решето. Матерые волки степей не успевали дотянуться до него ни сталью, ни голой рукой. Будто плыли в воде, сковывающей движения. Они горланили, зло и отчаянно, толкались, мешали друг другу. Но не поспевали никак… Зато он умудрялся подныривать под мечи и сабли, проскальзывать под наносящими удар руками, заходить сзади и бить.

И как он бил!

Вспоминая эту короткую и яростную схватку Горазда с монголами, Никита и сейчас на мог не признать – не освоил он и десятой доли от умений учителя. Бой, который вел настоящий мастер, так же отличался от его размахивания кулаками, как отличается вожак волчьей стаи от толстого брехливого цепного кобеля. Ни одного лишнего движения, никакой показной красивости. Каждый шаг, каждый поворот, каждый тычок пальцами скуп, выверен до мелочей и предельно точен. Горазд расправлялся с нукурами, словно бы походя, они падали на траву безжизненными снопами.

Последнего, широкоплечего и мордатого, старик убил ударом пятки в подбородок, перед этим поймав сабельный клинок голыми ладонями. Поймал, придавил… И лопнула сталь, оставляя в пальцах татарина короткий обрубок доброго оружия.

Чтобы расправиться со всеми нападавшими, старику понадобилось столько времени, сколько нужно, чтобы прочитать «Отче наш»…

«Полно, да человек ли это? – подумалось тогда Никите. – Может, это кто-то из небесного воинства явился покарать басурман? Хотя… Архангел Михаил расправился бы огненным мечом. Гавриил…»

– Долго ты будешь, отрок, смотреть на меня с открытым ртом, как кукушонок на зяблика? – спросил худой старик, нависая над мальчишкой. – Пойдем лучше поглядим – выжил ли кто из твоих?

Никита только кивнул, завороженно наблюдая за спасителем.

Живых не осталось никого, кроме домашней скотины да монгольских коней, которые, лишившись в одночасье хозяев, разбрелись кто куда.

Бродя вслед за стариком среди окровавленных тел родичей, мальчишка никак не мог уяснить, что это навсегда. Не сон, не игра. Казалось, что вот сейчас они встанут, улыбнутся. Дядька Иван взъерошит ему волосы, а мать заругается, что вызеленил рубаху на локтях.

Только когда Горазд вздохнул и спросил: «Заступ есть? Похоронить бы надо…» – Никита понял, что все это всерьез. Заплакал, наверное, последний раз в жизни и, размазав слезы ладонью, принес две лопаты.

Дым от прогоревшего дотла сенника ел глаза, а они копали и копали.

– Дедка, а ты меня драться научишь? – набрался смелости мальчик, когда все было кончено и в могильный холм воткнулся наспех сбитый крест. – Ну, как ты…