Горькая полынь. История одной картины - Сергей Гомонов

— Ну так пойдем, поднимемся в твою собственную мастерскую, что ж ты стоишь?

Она побледнела:

— Нет, не стоит. Лучше в… в гостиную.

Тацци легко согласился. В гостиной он выложил перед нею на стол множество истинных сокровищ: склянки с пигментами для приготовления красок, масла, мастихины всех видов и размеров, созданные лучшими флорентийскими ремесленниками, сепию и сангину, качественную бумагу и еще много-много материалов и приспособлений, от которых у любого художника разбежались бы глаза.

— Ты переплюнешь их всех, даже своего отца! — пообещал Аугусто. — Мое чутье еще не подводило. Я заберу тебя у него, обучу всему, что знаю, и ты будешь моей лучшей ученицей. Хоть и не любишь писать суда и здания.

Они засмеялись. Эртемиза взглянула на него чуть смелее, и для Тацци это был благоприятный знак. Позднее, много лет спустя, он признается Сверчку, что приручал девчонку, как дикую зверушку, поскольку не мог спокойно спать по ночам и хотя бы на минуту забыть эти странные, переменчивые глаза, бодрствуя днем.

Именно с того дня Аугусто и начал всерьез учить ее своим умениям. Нет, он по-прежнему иногда срывался на нее и начинал кричать, однако уроки оживились. Один месяц стоил больше, чем прошедшие восемь. В ход пошли различные устройства для определения углов, сетки для разделения видимого пространства на квадраты, приспособления для архитектурных чертежей, и вскоре комната-мастерская Эртемизы стала напоминать обсерваторию звездочета. Они с Тацци уходили на тракт, где он показывал ей, как, сужаясь, уходит в точку на горизонте широкая дорога и как при смещении позиции наблюдателя меняется сама перспектива. Аугусто учил ее зарисовывать наблюдаемое из разных точек, он криком выбивал из нее манеру по-детски чертить все в обратной перспективе, где дальние предметы становились крупнее ближних, но Эртемиза больше не давала волю слезам — она жадно хватала все, что бы он ни сказал и как бы он ни показал. Дружки его забыли дорогу в дом Горацио, к вящему неудовольствию мачехиной швеи и радости молоденьких служанок. И наступившей весной, казалось, не было у юной синьорины Ломи друга сердечнее, чем Аугусто. Доверяя Тацци почти во всем, Эртемиза даже решилась показать ему старательно припрятанные ото всех старые наброски с натуры, в том числе те, где были изображены Ассанта и Сандро, а также неумелые пейзажи у монастыря в Ассизи. Над пейзажами Тацци добродушно посмеялся, при виде пышнотелой Ассанты облизнул и без того вечно мокрые мясистые губы, а над портретами обнаженного Алиссандро призадумался, вспоминая, где мог видеть этого парня.

— Amicizia e vino se non son vecchi non valgono un quattrino[14]! — вещали «страхолюды» у него из-за спины, но Эртемиза не слышала их. Незримая реликвия Караваджо нет-нет да впивалась ей в кожу — девушка лишь потирала запястье.

Словом, когда солнце уже начало припекать почти по-летнему, а в мансарде приходилось отпирать настежь все окна из-за духоты, случилось то, что случилось.

Тацци приехал на занятия к своей ученице и, тихонько поднявшись в ее комнату, приоткрыл дверь.

Не слыша его, среди парусов отдуваемых от распахнутых окон занавесок, словно корсар на своей шхуне, у мольберта стояла Эртемиза, вместо штурвала держа в руках веер кистей и громадную палитру. Волосы ее были повязаны пиратской косынкой, а заляпанное красками рабочее платье и фартук едва ли отличались степенью опрятности от одеяния морских разбойников. Любуясь ею, Аугусто не сразу и разглядел то, что она изображала на холсте, но когда увидел, оторопел. Все Мадонны, взятые вместе или по отдельности, написанные ею прежде, не шли ни в какое сравнение по силе и страсти с тем, что Эртемиза создавала сейчас, уже почти подойдя к завершению сюжета.

Два пожилых негодяя, перегнувшись через мраморную тумбу, бессовестно приставали к обнаженной юной купальщице, шантажируя девушку и тут же над нею насмешничая. Не зная, куда деваться от стыда, и страшась убежать от сластолюбцев, дабы не быть облыжно обвиненной в прелюбодеянии, та отворачивалась и закрывалась от них руками, готовая в отчаянии выпрыгнуть из рамы, из жизни, но не подвергнуться позору. И в одном из нападавших на Шошанну старцев Аугусто безошибочно узнал портрет Грилло.

Прикрыв за собой дверь, он задвинул засов и картинно поаплодировал. Эртемиза вздрогнула, рука ее дернулась зашторить полотно, однако девушка поняла, что опоздала.

— Хотелось бы узнать, ты скрывала сие творение, чтобы удивить меня по окончании, или из иных соображений?

Она опустила глаза и закусила губу.

— Если синьор Силвестри так уж докучал тебе, неужели ты не могла пожаловаться мне? Что улыбаешься?

— Простите, — Эртемиза с трудом подавила улыбку, — не знала, что у него фамилия Силвестри…

— Да к черту! Девочка, ты превзошла саму себя! Клянусь, вот это уже живопись!

Аугусто отстранил ее от картины и вгляделся в фигуры на полотне:

— Даже не стану спрашивать, помогал ли тебе отец — не вижу здесь и намека на его руку. Уверяю, Силвестри больше тебя не побеспокоит.

— Благодарю вас.

Он обернулся, и что-то в его глазах снова заставило ее вздрогнуть.

— Ты прекрасна, и это несправедливо. Нельзя, чтобы Бог так много дал в одни руки. Но поскольку уж он это сотворил, будет грехом закопать его дар в землю. Нам нужно уехать отсюда, и поскорее.

— Куда?

— Куда… Во Флоренцию, в Венецию, в Испанию, Португалию… да ко всем чертям, лишь бы подальше от твоей замшелой родни, которая не даст тебе вздохнуть здесь ни дня.

Говоря все это, Аугусто наступал на нее, а Эртемиза пятилась, сохраняя расстояние между ними, пока не уперлась спиной в потолочную стойку. Каким-то едва уловимым рывком Тацци прижал ее к деревянному столбу. Он был ниже, но значительно сильнее, и все попытки девушки выбраться из этих тисков глохли в его утробном урчании и слюнявых поцелуях, от которых она до последнего уберегала губы, покуда художник не сдавил ее лицо, схватив за щеки, и не сунул ей в рот язык. Эртемиза завопила от подкатившей к горлу тошноты.

— Тише! — Аугусто зажал ей губы ладонью. — Дура ты, я люблю тебя, хочу увезти тебя отсюда, ты будешь моей женой!

Она замотала головой, и короткие пальцы лишь сильнее влипли в ее кожу, доставляя боль:

— Я не сделаю ничего, что навредит тебе, просто перестань думать так же, как думает твоя деревенщина-мачеха!

Эртемиза замерла. Решив, что это согласие, Аугусто ослабил нажим, и тогда она, что есть сил толкнув его, попыталась закричать. Багровый заслон упал в голове Тацци. Он вслепую ударил девушку кулаком в лицо, а когда Эртемиза, плюясь хлынувшей изо рта кровью, упала на колени, поднял ее и швырнул, парализованную болью, на кровать.

— Не ори! Я же говорю тебе, что хочу взять тебя в жены, так какого дьявола!

Она опомнилась после удара и, пуская кровавые пузыри, снова стала отбиваться с удвоенным отчаянием. Тогда Аугусто сунул ей кулаком под дых и после уже навалился сверху на совершенно бессильное, кажется, утратившее сознание, тело. Испачканное красками и кровью платье возбуждало, как никогда. Задирая юбку, он едва сдерживал звериное рычание и успел в который раз захлопнуть ей рот ладонью, когда она, очнувшись, вытаращила глаза и чуть не заорала от боли…

Эртемиза пришла в себя на окровавленной постели, истерзанная, мечтая проснуться и навсегда забыть пригрезившийся кошмар. Распухшую губу саднило, и языком она нащупала дыру в левом углу рта; во рту было солоно и липко, но, что ужаснее всего, главным признаком яви стала нестерпимая жгучая боль между ног. Девушка даже не могла точно понять, откуда именно разливалось адское пламя — горело повсюду. Казалось, будто какой-то зверь разорвал ее ниже пояса в клочки, но смерть почему-то еще не наступила. По бедру хлестала горячая кровь. В комнате осталась только она и ее почти завершенная картина.

Глава тринадцатая В плену у римлян

Никогда еще за всю свою жизнь Джен не чувствовала себя настолько же счастливой, как четвертого мая — в тот день, когда в награду за прилежную учебу синьора Мариано решила пригласить на ее именины старых знакомых семьи, в числе которых были все учителя юного воспитанника доньи Беатриче, а также певец Джованни Батиста Синьорини, друг ее покойного мужа, нынче вместе с супругой, Франческой, прибывший во Флоренцию. Праздник проходил весело, музыканты — а кроме четы Синьорини-Каччини тут присутствовал и маэстро Шеффре — развлекали гостей забавными мелодиями и песнями. Франческа была молодой женщиной с темными, слегка выпуклыми глазами и высокой прической на французский манер. По просьбе Беатриче она играла музыку собственного сочинения, аккомпанируя мужу, и Джен, уже научившаяся разбираться в этих вещах, упивалась волшебными звуками клавесина и баритоном сера Джованни. Эти двое были душой нынешней компании, к тому же, они недавно вернулись из путешествия по Венеции и с удовольствием отвечали на расспросы флорентийцев. Единственным, кто не принимал участия в беседе на венецианские темы, был, по наблюдению Джен, ее самый любимый учитель. Он становился рассеянным, без интереса разглядывая потолок или ветки сирени за окном, но рука его с какой-то судорожной силой сминала салфетку.