Полное собрание сочинений. Том 4. Утро помещика - Лев Толстой

– Былъ у Юхванки. Скажи пожалуйста, что намъ съ нимъ дѣлать?

– А что, Ваше Сіятельство?

Князь разсказалъ ему бѣдность, въ которую вводитъ себя Юхванка и его нерадѣніе къ хозяйству, «какъ будто онъ хочетъ отъ рукъ отбиться», прибавилъ онъ.

– Не знаю, Ваше Сіятельство, какъ это онъ такъ вамъ не показался: онъ мужикъ умный, грамотный, при сборѣ подушныхъ онъ всегда ходить и ничего, честный, кажется, мужикъ, и старостой при моемъ ужъ управленіи 3 года ходилъ, тоже ничѣмъ не замѣченъ. Въ третьемъ годѣ опекуну угодно было его ссадить, такъ онъ и на тяглѣ исправенъ былъ. Нешто хмѣлемъ позашибаетъ, зато аккуратный мужикъ, учтивый, и самоварчикъ у него есть. Становой ли, землемѣръ, кто бывало заѣдетъ, или офицера поставятъ: все бывало къ нему. Обходительный мужикъ! —

– То-то и бѣда, – отвѣчалъ Николинька съ сердцемъ, что онъ никогда мужикомъ работникомъ не былъ, а только вотъ сборщикомъ ходить, фабричничать, старостой мошенничать, трубочки, да грамотки, да самоварчики. Онъ и хочетъ, кажется, чтобы я его съ земли снялъ, да на оброкъ пустилъ. Только я этаго не сдѣлаю, за что другіе за него работать будутъ? Мать его кормила, выростила, пусть и онъ ее кормитъ. Отпустить его несправедливо, а и дѣлать что съ нимъ, не знаю.

– Вотъ вы съ опекунами, – продолжалъ онъ горячо, – Яковъ Ильичъ снялъ фуражку. – Вмѣсто того, чтобы этакихъ негодяевъ изъ вотчины вонъ, въ солдаты отдавать – изъ лучшихъ семей брали и хорошихъ мужиковъ раззоряли.

– Да вѣдь не годится, – тихо отвѣчалъ Яковъ Ильичъ, – развѣ не изволили замѣтить, у него зубъ переднихъ нѣтъ?

– Вѣрно нарочно выбилъ?

– Богъ его знаетъ, ужъ онъ давно такъ.

– Счастіе, что такихъ негодяевъ мало, а то что бы съ ними дѣлать? – сказалъ Николинька.

– Надо постращать, коли онъ такъ себѣ попустилъ, – сказалъ, поддѣлываясь Яковъ Ильичъ.

– И то сходи-ка къ нему, да постращай его, а то я не умѣю, да мнѣ и противно съ нимъ возиться.

– Слушаю-съ, – сказалъ Яковъ Ильичъ, приподнимая фуражку, – сколько прикажете дать?

– Чего сколько? – спросилъ съ изумленіемъ Николинька.

– Постращать, т. е. сколько розогъ прикажете дать?

– Ахъ, братецъ, сколько же разъ нужно тебѣ говорить, что я не хочу и не нахожу нужнымъ наказывать телѣсно. Постращать значитъ словами, а не розгами. <Сказать ему, что, ежели онъ не исправится, то его накажутъ, а не бить.>

– По нашему, по деревенскому, не такъ-съ…

– Какой ты несносный человѣкъ, Яковъ!

– Слушаю-съ, я поговорю, а вы домой изволите?

– Нѣтъ, къ Давыдкѣ Б[ѣлому].

– Вотъ тоже лядъ-то. Ужъ эта вся порода Козловъ такая; чего-чего съ нимъ не дѣлалъ, ништо не беретъ. Вчера по полю крестьянскому проѣхалъ, у него и гречиха не посѣяна. Что прикажете дѣлать съ такімъ народомъ. Хоть бы старикъ-то сына училъ, а то такой-же и себѣ, и на барщинѣ только черезъ пень колоду валитъ. Въ прошломъ годѣ передъ вашимъ пріѣздомъ земли вовсе не пахалъ; ужъ я его при сходкѣ дралъ, дралъ.

– Кого? неужели старика?

– Да-съ, такъ вѣрите-ли, хоть бы те что, встряхнулся, пошелъ и то осьминника не допахалъ, и вѣдь мужикъ смирный и не куритъ.

– Какъ не куритъ?

– Не пьетъ. Эта вся ужъ порода такая, вотъ Митрюшка тоже ихней семьи, такая жъ лядъ проклятый.

– Ну, ступай, сказалъ Князь и пошелъ къ Давыдкѣ Бѣлому.

Давыдкина изба криво и одиноко стоитъ на краю деревни, выстроенной въ линію. Около нея нѣтъ ни двора, ни авина, ни амбара. Только какіе то грязные клевушки для скотины лѣпятся около съ одной стороны, съ другой кучею наваленъ лѣсъ, и высокій, зеленый бурьянъ растетъ на томъ мѣстѣ, гдѣ когда-то былъ дворъ.

Никого не было около избы кромѣ свиньи, которая лежала у порога; Николинька постучался въ разбитое окно, никто не отзывался, онъ подошелъ къ сѣнямъ и крикнулъ: «хозяева», – тоже самое; потомъ прошелъ сѣни, заглянулъ въ клевушки и вошелъ въ отворенную избу; тощій, старый пѣтухъ и двѣ курицы, забравшіяся на столъ и лавку въ тщетной надеждѣ найти какія-нибудь крохи, съ кудахтаньемъ, распустивъ крылья, забились по стѣнамъ, какъ будто ихъ хотѣли рѣзать. 6-аршинную избенку всю занимала съ разломанной трубой печь, ткацкій станъ, который не былъ вынесенъ, потому что некуда было его поставить, почернѣвшій столъ и грязная лужа около порога, образовавшаяся во время дождя въ прошлую недѣлю отъ течи въ потолкѣ и крышѣ. Полатей не было. Трудно было подумать, чтобы мѣсто это было жилое, такой рѣшительный видъ запустѣнія и безпорядка носила на себѣ, какъ наружность, такъ и внутренность избы; однако тутъ жилъ Давыдка Козелъ и даже въ настоящую минуту, несмотря на жаръ Іюньскаго дня, увернувшись съ головой въ полушубокъ, крѣпко спалъ, забившись въ уголъ печи. Даже испуганная курица, вскочившая на печь и бѣгавшая по спинѣ его, нисколько не мѣшала ему. —

Николинька хотѣлъ уже выйдти, но сонный, влажный вздохъ изобличилъ хозяина.

– Ей! кто тутъ! – крикнулъ онъ.

Съ печки послышался другой протяжный вздохъ.

– Кто тамъ? поди сюда.

Еще вздохъ, мычанье, зѣвокъ.

– Ну, что-жъ ты?

На печи медленно зашевелилось, наконецъ спустилась одна нога въ лаптѣ, потомъ другая, и показалась вся толстая фигура Давыдки Бѣлаго, сидѣвшаго на печи и протиравшаго глаза. – Медленно нагнувъ голову, онъ, зѣвая, взглянулъ въ избу, и увидавъ Князя, сталъ поворачиваться скорѣе, чѣмъ прежде, но все еще такъ лѣниво, что Николинькѣ тотчасъ вспомнился звѣрь Ай, про котораго онъ читалъ въ дѣтской натуральной исторіи. – Давыдка Бѣлый былъ дѣйствительно бѣлый; и волоса, и тѣло, и лицо его: все было чрезвычайно бѣло. Онъ былъ высокъ ростомъ и очень толстъ, толстъ, какъ бываютъ мужики, – т. е. не животомъ, a тѣломъ, – но толщина его была какая-то мягкая, нездоровая. Довольно красивое лицо его съ свѣтлоголубыми спокойными глазами и съ широкой окладистой бородой носило на себѣ особенный отпечатокъ болѣзненности: на немъ не было замѣтно ни загара, ни румянца, оно все было какого-то блѣдно-желтоватаго цвѣта съ лиловымъ оттѣнкомъ, какъ будто заплыло жиромъ или распухло. Руки его были пухлы, желты и сверхъ того покрыты тонкими бѣлыми волосами. – Онъ такъ разоспался, что никакъ не могъ совсѣмъ открыть глазъ, стоять не пошатываясь и остановить зѣвоту.

– Ну, какъ же тебѣ не совѣстно, – началъ Николинька, – середь бѣлаго дня спать, когда у тебя дворъ разгороженъ, когда у тебя хлѣба нѣтъ… и т. д.

Какъ только Давыдка протрезвился и сталъ понимать въ чемъ дѣло, онъ сложилъ руки подъ животомъ, опустилъ голову, склонивъ ее немного на бокъ и сдѣлалъ самую жалкую и терпѣливую мину. Выраженіе его лица можно передать такъ: «знаю! ужъ мнѣ не первый разъ это слышать. Ну, бейте-же, коли хотите. Я снесу». Онъ, казалось, желалъ, чтобы Николинька пересталъ говорить, a поскорѣе избилъ бы его и оставилъ въ покоѣ. – Замѣчая, что Давыдка, привыкшій къ однимъ побоямъ и брани, не понимаетъ, къ чему клонятся его убѣжденія и совѣты, Николинька разными вопросами старался вывести его изъ апатическаго молчанія.