Зигмунд Фрейд - Пол Феррис

В его письмах то и дело встречаются упоминания о фантазиях несексуального характера. Когда он рассказывая Минне о Париже, называя его «просто одним длинным и запутанным сном», была ли это только фигура речи, или за этим стояло нечто более конкретное? Когда, переехав в новую гостиницу и обнаружив, что полог над кроватью сделан из зеленой материи, он провел химический анализ, чтобы определить, нет ли в составе красителя мышьяка, было ли это обычной предосторожностью знающего человека или воздействием невротической фантазии?

Значительно позже Фрейд вспоминал, что, будучи в Париже, часто слышал, как его зовет по имени «единственный и любимый голос». Он записывал время, в которое происходили эти галлюцинации (так он их сам называл) и посылал срочные телеграммы в Вену, чтобы узнать, не случилось ли чего. Все было в порядке. Известна и еще одна парижская фантазия, в которой он останавливает понесшую лошадь, запряженную в экипаж, и спасает очень важного седока, который говорит ему: «Вы спасли меня. Чем я могу отплатить вам?» Четырнадцать лет спустя Фрейд косвенным образом упоминает об этой фантазии. Он писал «Толкование сновидений» и привел ее в качестве примера, говоря о фантазиях. Он решил, что эта фантазия берет начало из романа Доде «Набоб» и относится к бедному счетоводу Жоклину, который бродит по Парижу и мечтает. Он попытался найти в романе этот эпизод, но безуспешно. Он только узнал, что счетовода звали не Жоклин, а Жос (французский эквивалент фамилии Фрейда). Исходя из этого Фрейд заключил (и был совершенно прав), что эта фантазия о лошади принадлежит ему самому и была придумана в Париже, когда он бродил по улицам «в одиночестве, полный страстных желаний, нуждающийся в помощнике и покровителе, пока великий Шарко не принял меня в свой круг».

В статье, написанной в 1916 году, он утверждает, что мечты – это то, с помощью чего и дети, и взрослые удовлетворяют свою потребность во власти или любви. «[Фантазии] продолжаются до тех пор, пока человек не достигнет зрелости, а потом он либо отказывается от них, либо живет с ними до конца жизни». Если это верно, фантазии Фрейда относили его ко второму типу людей. В Париже в течение первых нескольких месяцев, когда ему было особенно плохо, они просто проявлялись ярче, чем обычно.

Фрейд совершенно разочаровался в Париже, но тут Шарко сделал его своим другом. Он собрался провести Рождество 1885 года с семьей Бернейсов в Гамбурге, а на Новый год решил не возвращаться в Париж, а поехать в Берлин. Однако во время второй недели декабря ему пришла в голову «глупая идея» предложить Шарко перевести собрание его лекций, которые еще не были изданы на немецком языке (он понимал французский лучше, чем говорил на нем). Шарко удалось убедить, и Фрейд изменил свое мнение насчет Парижа и вернулся туда в начале января 1886 года. На этот раз он стал ближе к своему покровителю.

Фрейд восхищался тем, что Шарко видел в истерии нечто большее, чем обычное физиологическое расстройство. На самом деле в Париже Фрейда интересовала именно истерия, а не неврология. Рекомендательное письмо, которое он привез в октябре из Вены, было написано Морицем Бенедиктом, профессором неврологии, который также занимался гипнозом и считал, что истерия связана с сексом (в научных кругах эту идею считали устаревшей). Имена Мейнерта или Брюкке имели больший вес, так что, возможно, Фрейд обратился к Бенедикту потому, что хотел повлиять на мнение Шарко-гипнотизера. Или Фрейд сам в то время начал интересоваться гипнозом? В Вене многие годы избегали обсуждения этого вопроса, но в 1880-х годах он стал вызывать новый интерес. Друг Фрейда Брейер испытывая гипноз на Берте Паппенгейм и рассказал Фрейду о своем успехе. Ему удалось заставить ее вспомнить всю историю своей болезни.

Если Фрейд с самого начала собирался в Париже изучать гипноз и «умственные» аспекты истерии, не было ли исследование детского мозга способом скрыть его намерения от венских профессоров? Он хотел разобраться со случаем Паппенгейм – Анны О. Фрейд пытался заинтересовать в ее болезни Шарко, но невролог, «похоже, думал о чем-то другом». Шарко считал гипноз средством исследования истерического поведения, а не истории жизни больных.

К тому времени как Фрейд оказался в Париже, Шарко был очень увлечен темой истерии. Если неврологи хотели добиться успеха и известности в общей медицине, в то время как в области лечения инфекционных заболеваний делались все новые открытия, им нужно было найти объяснение этому заболеванию и как-то его классифицировать.

В конце девятнадцатого века истерия сопровождалась удивительно яркими симптомами, которые после 1900 года исчезли, как будто болезнь адаптировалась к более рациональному столетию. Во время первой мировой войны она, правда, вернулась в новой ипостаси: в сложных ситуациях у солдат появлялись симптомы, которые могли вызвать демобилизацию. Но в период расцвета истерии паралич был поразительно сильным, слепота или глухота полными, а конвульсии ужасными. Все это давало такому веселому тирану, как Шарко, прекрасный драматический фон для достижения еще большего успеха. Одна серия исследований убедила его, что с помощью гипноза можно вызывать истерический паралич у восприимчивых к этому методу пациентов (таковыми он считал всех страдающих истерией). В конце концов он заявил (как впоследствии и Фрейд), что паралич вызывают идеи, скрытые в мозгу пациента. Таким образом, он доказал, что у истерика по психологическим причинам может (как часто и бывало) развиться паралич и другие симптомы. В 1890-х годах эта идея приобрела для Фрейда огромное значение, поскольку доказывала, что за повседневным сознанием скрываются мощные умственные процессы.

Деятельность Шарко как лектора и преподавателя до сих пор вызывает восхищение. Его работа с загипнотизированными истериками, которая так завораживала Фрейда и остальных, сегодня уже не имеет большого значения. Лекции, на которые приходили не только врачи и студенты, но и политики и актеры, были скорее медицинскими театральными представлениями. Его пациентки (а большинство истериков принадлежало к слабому полу) вели себя настолько экстравагантно, что есть подозрения, что по крайней мере некоторые из них знали, чего от них ожидают. В «Сальпетриере» для истеричек выделяли специальные палаты. Некоторые из них были довольно молоды и гордились своей известностью.

Женевьева любила демонстрировать свои ноги в шелковых чулках. Ее фотографии часто появлялись в журналах. Бланш, «королева истеричек», стала героиней не одной картины. Эти представления ставились Шарко и его ассистентами. Прикосновения к руке или ноге было достаточно, чтобы пациентки погружались в транс. При звуках гонга они впадали в каталепсию и не могли двигаться (однажды в гонг случайно ударили во время бала для пациентов, и те застыли на месте). От прикосновения к мышце конечности шевелились. Одно слово, и женщина падала на пол, исходя криками. Писатель и врач Аксель Мунте, который в 1880-х годах учился под руководством Шарко, считал представления в «Сальпетриере» фарсом, «безнадежной смесью правды и обмана». Но Фрейд видел в этом то, что хотел увидеть, и считал Шарко одним из своих героев.