Фараон и наложница - Нагиб Махфуз

— Я привыкла к подобным обязанностям. Ты изобразишь меня в полный рост?

— Или наполовину. Может, я просто изображу ваше лицо. Все будет зависеть от общего замысла.

Он поклонился и вышел следом за Шейт. Радопис вспомнила скульптора и задумалась над иронией судьбы: могло ли Хенферу прийти в голову, что дворец, в котором он просил принять своего ученика, для него самого отныне закрыт навеки?

Ей стало приятно от впечатления, которое на нее произвел только что вышедший молодой человек, ибо тот, видимо, разбудил в ее сердце новые чувства, которые до сих пор оставались ей неведомы. Это были материнские чувства, так как сострадание тут же блеснуло в ее глазах, волшебного очарования коих не избежал ни один мужчина. Она искренне молила Сотис, чтобы та оберегала доверчивую искренность юноши и избавила его от страданий и отчаяния.

Бенамун

Следующим утром Радопис, как обещала, пошла в садовый павильон. Она застала Бенамуна, когда тот сидел за столом. Он развернул лист папируса и рисовал на нем разные формы и картинки, не замечая ничего вокруг себя. Почувствовав ее присутствие, он отложил перо, встал и поклонился ей. Радопис поздоровалась с ним и сказала:

— Этот утренний час я подарю тебе, ибо в моем бесконечно долгом дне лишь он свободен.

— Благодарю, моя госпожа, — ответил юноша робким и тихим голосом. — Сегодня мы не начнем. Я все еще работаю над главной идеей замысла.

— Однако ты ввел меня в заблуждение, молодой человек.

— Боже упаси, моя госпожа. Но у меня родилась прекрасная мысль.

Она посмотрела в его большие ясные глаза и с едва уловимой насмешкой в голосе спросила:

— Ты хочешь сказать, что в этой юной голове могут появиться чудесные мысли?

Он покраснел и, смущенно указав на правую стену, сказал:

— Я заполню это пространство, изобразив на нем ваше лицо и шею.

— Какой ужас. Боюсь, оно выйдет страшным и некрасивым.

— Оно выйдет столь же прекрасным, каковым оно есть сейчас.

Юноша произнес эти слова с искренним простодушием, и она пристально взглянула на него. Он тут же смутился. Радопис пожалела его, отвела глаза, и в поле ее зрения оказался пруд, расположенный за восточной дверью. Какой же это ранимый юноша, словно непорочная девственница. Присутствие юноши вызывало в ее сердце нежность и умиление. Она взглянула на него и увидела, что юноша склонился над папирусом, но он не полностью погрузился в свою работу, ибо румянец смущения еще не сошел с его лица. Может, ей оставить его и заняться своими делами? Но Радопис испытывала желание поговорить с ним, и она уступила ему.

— Ты с юга? — спросила она.

Юноша поднял голову, его лицо светилось радостью.

— Я из Амбуса, моя госпожа, — ответил он.

— Значит, ты родом из северной части юга. Что же свело тебя вместе со скульптором Хенфером, ведь он с Билака?

— Отец дружил со скульптором Хенфером, и, заметив мой живой интерес к искусству, он отправил меня к нему и отдал на его попечение.

— Твой отец художник?

Юноша немного помолчал и ответил:

— Нет. В Амбусе мой отец работал старшим врачом. Он был знаменитым химиком и бальзамировщиком. Отец открыл много новых способов бальзамирования и составления ядов.

Слушая юношу, Радопис пришла к заключению, что его отец умер. Однако на нее произвело впечатление то, что он открыл способы составления ядов.

— Зачем он изготовлял яды? — спросила она.

— Он использовал их как целебные лекарства, — печально ответил юноша. — Врачи брали у него эти лекарства, но, к сожалению, те в конце концов стоили ему жизни.

— Как это случилось, Бенамун? — спросила она с заметной озабоченностью.

— Я помню, моя госпожа, что отец составил чудодейственный яд. Он все время хвастался, что это самый смертельный из всех ядов и может вызвать смерть жертвы за считаные секунды. Поэтому отец назвал его «счастливым ядом». Затем он провел одну злополучную ночь в своей лаборатории и работал без отдыха. Утром его нашли вытянувшимся на скамейке — душа рассталась с его телом, а рядом с ним лежал пузырек этого смертельно опасного яда. Пузырек был откупорен.

— Как странно! Он покончил с собой?

— Нет сомнения, он выпил дозу смертельного яда, но что именно подвигло его на гибель? Секрет отца ушел в могилу вместе с ним. Мы все считали, что дьявольский дух вселился в него, лишил его разума и он совершил этот поступок в состоянии немощи и смятения. Вся наша семья обезумела от горя.

На его лице отразилась глубокая печаль, он опустил голову на грудь. Радопис пожалела о том, что затронула эту грустную тему, и спросила:

— Твоя мать жива?

— Да, моя госпожа. Она все еще живет в нашем дворце, что в Амбусе. Что же касается лаборатории отца, то после той ночи в нее больше никто не входил.

Радопис вернулась к себе, странная смерть врача Бесара и его яды, запертые в лаборатории, не выходили у нее из головы.

Бенамун оказался единственным посторонним человеком, явившимся на небосводе ее мира любви и спокойствия, он также оказался единственным, кто каждое утро похищал час ее времени, предназначенного для любви. Если не считать этого, Бенамун нисколько не беспокоил Радопис. Дни Радопис проходили в безумной любви. Бенамун погружался в работу, и великий дух искусства оживлял стены летнего павильона.

Радопис с восторгом следила за его рукой, сеявшей семена дивной красоты по всему павильону. Она все время убеждалась в его выдающихся способностях и уже не сомневалась, что он весьма скоро станет достойным последователем скульптора Хенфера. Однажды, собираясь уходить после того, как час позировала ему, Радопис спросила его:

— Тебя никогда не одолевают усталость или скука?

Молодой человек гордо улыбнулся и ответил:

— Никогда.

— Кажется, тобой движет демоническая сила.

На смуглом лице юноши сверкнула лучезарная улыбка, и он спокойно и простодушно ответил:

— Это — сила любви.

Сердце Радопис затрепетало при этих словах, они разбудили приятные воспоминания и вызвали в ее воображении любимый образ, окруженный величием и блеском. Но Бенамун и не догадывался о том, что творится в ее душе.

— Вам известно, моя госпожа, что любовь — это искусство?

— Правда?

Бенамун указал на верхнюю точку ее лба, изображенного им на стене, и сказал:

— Вот здесь моя душа, чистая, без единого пятнышка.

Радопис снова обрела власть над своими чувствами и со злой иронией сказала:

— Но это ведь всего лишь безжизненный камень.

— Он был камнем до того, как мои руки коснулись его, однако сейчас я вложил в него свою душу.