Хельмова дюжина красавиц (СИ) - Карина Демина

Сестра, сев у изголовья кровати, расправила серое платье.

Скучная она.

Все они здесь скучны, одинаковы… суконные платья, белые воротнички, синие фартуки с тремя карманами… молитвенники эти… полотняные наметы, которые полагалось носить надвинутыми по самые брови. И оттого лица милосердниц казались какими-то половинчатыми.

Они говорили шепотом. И со смирением принимали любых пациентов…

…сестра бубнила. И голос ее монотонный убаюкивал, но Богуслава не желала соскальзывать в сон.

Душила обида.

Получается, что все зазря?

Приворот… согласие ее… и демон этот, которого ей мучительно недоставало… с демоном она была сильной и не нуждалась в муже, а теперь…

Кажется, она все-таки заснула, потому что когда открыла глаза, то увидела батюшку. Он сидел на месте сестры-милосердницы, сгорбившийся, постаревший и несчастный.

…а все он!

Привел в дом какую-то…

— Здравствуй, Славушка, — сказал он елейным голоском, от которого у Богуславы челюсть свело. — Как ты?

— Плохо, — она вздохнула, и папенька подался вперед, за руку взял. — Забери меня домой…

— Заберу, Славушка, всенепременно заберу… когда целительницы разрешат… сама понимаешь, мы должны их слушаться…

Папенька глядел ласково и руку гладил, и был таким непривычно смирным, что Богуслава заподозрила неладное.

— Они же говорят, что тебе в мир пока неможно…

— А куда мне можно? — поинтересовалась Богуслава и с немалым трудом села в постели.

Белая.

И стены белые, потому как кто-то там, верно, матушка-настоятельница или кто к ней близкий, решил, что созерцание белого способствует излечению души. От белого Богуславу мутило едва ли не больше, чем от душеспасительных бесед и молитв.

— В сад можно, — после долгого раздумья произнес батюшка.

И креслице на колесиках подкатил, и помог Богуславе пересесть. Сестра-милосердница, тотчас объявившаяся, хотя никто-то ее не звал, поспешила набросить на плечи Богуславы шаль.

Белую.

И пледом белоснежным ноги укрыла. А волосы — платком, правда, серым, верно, белый уж больно на фату смахивал…

В саду цвели цветы. Буйно. Пышно.

Раздражающе.

— Славушка, — папенька подкатил кресло к беседке и не без труда втолкнул внутрь. — Мне сказали, что ты… как бы это выразиться… тебе сложно ныне будет в миру… все-то знают про… не то, чтобы тебя кто-то винит, но…

Богуслава кивнула: не маленькая, сама понимает: одержимость — недуг, о котором в обществе вспоминать не принято. И не только о недуге, но… выходит, что и о самой Богуславе?

Она теперь из тех, о ком забудут?

Вычеркнут из светской жизни, словно бы и не было таких…

— Ты не расстраивайся, — папенька шаль поправил. — А может, оно и к лучшему… поедем с тобой на деревню… я поместьице прикупил одно… будем жить, лошадей разводить…

— И кур.

— Как скажешь, Славушка… тебе какие больше по нраву?

— Рыжие, — мрачно сказала Богуслава, представив свою дальнейшую жизнь в тиши поместья, в окружении лошадей и кур.

Уж лучше бы ей и дальше одержимою оставаться.

Кто просил демона изгонять?

— Рыжие… конечно, рыжие… выведем новую породу… повышенной яйценоскости… назовем твоим именем…

— Папа, ты что несешь?! — Богуславе странно было видеть папеньку таким. Куда подевался прежний князь Ястрежемский, который навряд ли стал бы о курах и повышенной яйценоскости думать. А может, Агнешка и с ним чего сотворила?

К слову о ней…

— Ты развелся, надеюсь?

— Овдовел, — признался папенька, потупившись. — Ты уж прости, деточка… не верил тебе… околдовала, глаза застила…

Ага, только не волшбой, а бюстом своим и еще кое-чем, о чем приличным девицам знать не полагается.

— Хорошо, — сказала Богуслава, глаза прикрывая. Дневной свет причинял ей боль, но она терпела, поскольку заяви о том сестре-милосерднице, враз лечить станут.

А лечение у них одно — молитвы в неумеренных дозах.

Нет уж, Богуслава как-нибудь сама управится, без молитв…

— Что хорошего? — не понял папенька.

— Хорошо, что овдовел… а то я бы ее, и потом на каторгу. Мне на каторгу неохота… — это Богуслава сказала искренне.

— А куда охота?

Папенька подвинулся ближе и в глаза заглянул, этак, заискивающе.

— Замуж, — решилась Богуслава, понимая, что еще немного и драгоценного своего батюшку огреет молитвенником по лысине. Глядишь, святое слово и усвоится.

Благости опять же прибудет.

— Так… Славушка, — папенька смутился и кончик носа у него покраснел.

Ручки трет.

Озирается воровато… и чем больше этаких, нехарактерных для папенькиного вспыльчивого норову признаков Богуслава находила, тем сильнее преисполнялась нехороших предчувствий.

— Не возьмут тебя замуж, Славушка, — наконец, признался он.

— Это почему же?

— Так ведь… одержимая… и слух пошел, будто бы разумом повредилась… и что демон с тобой сотворил… всякое, — у папеньки покраснел не только нос, но и уши. Волнение ли было тому причиной, или же просто жара — а месяц выдался до отвращения душным, пыльным — но князь Ястрежемский сильно потел. — Сама понимаешь…

— Понимаю, — медленно произнесла Богуслава.

Значит, папенькин деловой партнер, вещавший о неземной своей любови, передумал… и не только он, выходит… и оно понятно, кому охота одержимую под венец вести… боятся…

И правильно.

Пустота внутри Богуславы не исчезла, да и не исчезнет, с сей данностью надо смириться, она и смирилась почти что, но лишь испытывала глухую обиду на все человечество, на несправедливость… разве она, Богуслава, заслужила этакое?

— И какие варианты? — поинтересовалась она, покусывая губу, чтобы не разрыдаться.

— Так… я же сказал, Славушка… поместье… лошади… годик-другой, пока слухи поутихнут… а там, глядишь, и поутихнут…

Годик-другой?

Что ж… почему бы и нет… Богуслава как-нибудь да выдержит.

— Или же… — папенька вновь замялся. — Сестры говорят, что будут рады дать тебе приют… если ты пожелаешь от мира отречься… подумай, Богуславушка.

И взгляд отвел.

Понятно.

Отречься. Уйти в монастырь. Папенька, небось, не пожалел бы и половины состояния, потому как одно дело — дочь, которая демона в душу и тело пустило, и другое — монахиня…

…и выбрал бы обитель посолидней.