Учебник рисования - Максим Кантор

— Да, это понятно, — отвечал Павел. Он действительно понимал; Юлия могла сделать человека счастливым уже тем, что выделила его в толпе — так полководец может обратить внимание на солдата. Не нужно особых усилий: великий художник выделяет в картине персонажа одним мазком, цветовым акцентом. Собеседника осчастливит малость: интимная вибрация голоса. Величественная Юлия, его Юлия, говорит с ними, убогими, нежным голосом — и они счастливы. Но прилично ли так говорить с прохвостами?

— Если бы мы уехали, — говорила она своим необыкновенным голосом, — не было бы нужды беседовать с рекламодателем или дизайнером. Сегодня приходится жить так, как я сама научилась.

— Слишком они противные, — говорил Павел.

— Ревнуешь меня? — удивлялась Юлия. — Если я сделала ошибки в прошлой жизни, поверь, я застрахована от них впредь. Разве я не совершенно твоя? Я про тебя знаю гораздо меньше — а все-таки нисколько не ревную. Хочешь пойти к своей Лизе, потому что она плачет и ей одиноко? Иди, если так тебе спокойнее. Иди — утешь. И не беспокойся: ты найдешь меня там, где оставил.

Понять, что правильно и что неправильно, думал Павел, можно лишь по эффекту, произведенному действием, — а сами поступки бывают невыразительны. Иные праведники (и он думал в этот момент о Лизе) не способны ни на что, кроме страдания. Называются они праведниками оттого, что не делают буквального зла. А настоящая польза от праведности — есть? На что годна праведность, помимо того, чтобы вселять в окружающих чувство вины?

Вполне проявилась сила Юлии тогда, когда потребовалось отыскать больницу для Соломона Рихтера. Люди, как известно, делятся на тех, на кого можно положиться в трудный момент, — и на тех, кто не в силах оказать помощь. Существует еще и третья категория — те, кто всегда ждут помощи и оскорбляются, ее не получив; эта категория самая распространенная.

Рихтер в очередной раз собрался помирать и лежал, глядя скорбными глазами в потолок, а около его ложа суетились родственники. Татьяна Ивановна, разумеется, пригласила врача из районной поликлиники, и Рихтер слабо улыбнулся ее наивности — ну что же сможет сделать районный врач с его недугом? Если Татьяне Ивановне так непременно хочется, он готов выдержать и это — пустую болтовню неквалифицированного врача. Что делать, он потерпит. Лиза, добрая и беспомощная Лиза, принималась звонить подруге, у которой тетка, кажется, знала кого-то в городской больнице, про которую рассказывали, что больница, мол, неплохая. Лиза звонила по телефону, дозвониться до подруги не могла, губы у Лизы дрожали. Она заваривала чай, подносила дрожащую чашку к скорбным губам Соломона Моисеевича, и тот снисходительно отпивал глоточек.

— Горячо, — тихо говорил Соломон Моисеевич.

— Я подую, я остужу, — поспешно говорила Лиза и принималась дуть на чашку с чаем, а Рихтер терпеливо ждал; что ж, вот и чай оказался горячим, и доктор не идет, и дозвониться до подруги не сумели — разве мог он рассчитывать на иное? Остынет ли чай? Придет ли врач? Кто знает?

Инночка сидела подле постели с тарелкой паровых тефтелек — любимым блюдом больного. Сегодня, впрочем, тефтели остались не востребованы — Соломон не мог оторвать головы от подушки. Инночка понапрасну тянула к нему вилку с нежнейшим кусочком; Соломон не глядел на тефтели. В глазах Инночки стояли слезы. Антон, брат Лизы, дважды успел сбегать в аптеку за бесполезными, судя по всему, лекарствами — лучше больному не делалось. Даже скептическая Елена Михайловна приехала, подошла к постели Рихтера, пощупала пульс.

— Я скоро умру, — прошептал Соломон Моисеевич, и родственники испугались, лишь Татарников, навестивший больного, не поверил ему. Рихтер умирал уже много раз, и всякий раз — неудачно.

— Все там будем, — заметил историк и отхлебнул из стакана. Он всегда прихлебывал водку. Зоя Тарасовна считала, что он выпивает две бутылки в день, но она несколько преувеличивала.

— Теперь я совершенно в этом уверен, Сергей.

— Неужели когда-то сомневались? Неужели думали, обойдется?

— Твердого знания не было, — печально сказал Рихтер, — хотя я часто испытывал недомогание. У меня слабое здоровье, как вам известно.

— Ах, Соломон, у кого теперь есть здоровье.

— Мне хотелось бы с вами проститься, — еле слышно сказал Рихтер, и у Павла застучало в висках.

— Ну зачем торопиться, Соломон, — заметил Татарников, наливая себе еще стаканчик, — успеем еще попрощаться. Вы лучше покушайте.

Однако было очевидно, что Соломон Моисеевич настроен пессимистически: он закатывал глаза, проявлял равнодушие к паровым тефтелям, не смог осилить чашку с чаем. В отчаянии Павел попросил помощи у Юлии Мерцаловой — он не сомневался, что сильная и стремительная Юлия поможет. Юлия решила вопрос быстро. Вот приехала карета «скорой помощи», особая высокооплачиваемая бригада, вот взлетели медбратья в лифте в квартиру Рихтеров, вот погрузили они Соломона Моисеевича на носилки — и все это в считанные мгновения. Соломон Моисеевич оказался в особой клинике, принадлежащей бизнесмену Балабосу, куда доступ был открыт немногим.

Кто мог бы сделать это, кроме нее, думал Павел. Что проку от суетливой Лизы, нервной Инночки? Грубая бабка его, Татьяна Ивановна, разве от нее дождешься помощи? Сам больной, то есть Соломон Моисеевич, преисполнился благожелательности к деловитой красавице — Юлия Мерцалова присылала ему в больницу цветы и газеты. Соломон Моисеевич провел месяц в отдельной палате, оказывая знаки внимания женскому персоналу больницы; вскоре недуг отступил.

После его выздоровления Юлия Мерцалова предприняла попытку сблизиться с семьей Рихтеров. Расспросив Павла о том, что любят старики, и, узнав, что Татьяна Ивановна ест мало, но несколько раз в день пьет чай, Юлия купила для нее сластей — то были дорогие конфеты, из тех, что пенсионеры купить не могут. Юлия съездила в специальный магазин бельгийского фабриканта, который недавно открылся в Москве, и где чашка кофе с печеньем стоила столько, сколько пенсионер тратит в месяц. Там с присущим ей вкусом она выбрала дорогой шоколад и дорогие конфеты, протянула красивый пакет Павлу.

— Отдай бабушке, ей будет приятно. Я понимаю, как жизнь к ней несправедлива. Она всю жизнь работает, а вы — разве вы о ней заботитесь? Разве она такую жизнь заслужила? Скажи, что я очень уважаю ее. Я понимаю, твоя бабушка настроена против меня. И как может быть иначе — она человек принципов. Жаль, что сложилось так, что именно во мне она видит врага. Однажды она поймет, как мы с ней похожи. Я тоже всю жизнь работаю. Если мы познакомимся, она будет меня уважать.

Павел отвез сласти Татьяне Ивановне.

— Юлия прислала, тут все, как ты любишь.

Татьяна Ивановна не протянула руки, чтобы взять пакет, и Павлу пришлось поставить пакет на стол.

— Это бельгийский шоколад, — сказал он, — очень вкусный.

— Мне не нужно. Забери. Отошли это обратно своей, — Татьяна Ивановна сначала не сказала, кому именно отослать, потому, что не хотела сказать грубость, но потом все же сказала, поскольку привыкла, что нужно говорить все, что должно быть сказано, — отошли своей бляди.

Она сказала это ровным голосом, слово «бляди» выговорила отчетливо, звук за звуком.

— Как можно, Таня, — ахнул Соломон Моисеевич, — Какие ужасные слова ты произносишь. Тебе подарок дают от чистого сердца. Как не стыдно. Наверное, это очень вкусно. Это что, шоколадки?

— Нам не нужно, — и Татьяна Ивановна сжала сухие тонкие губы, — мы такого не едим.

— Почему же не едим? — поспорил с женой Соломон Моисеевич. — Спасибо Юленьке. И ты, Танечка, за чаем с удовольствием это съешь. И я непременно попробую.

— Мы такого не едим, — повторила Татьяна Ивановна, — а ты, Соломон, все, что сладкое, готов схватить.

— Тебе стыдно, — кричал Павел бабке, — тебе стыдно оскорблять человека, который искренне хочет добра!

— Мне не нужно чужого добра, — сказала Татьяна Ивановна, — пусть свое добро при себе оставит.

— Возьми, дедушка, — сказал Павел, — съешь, пожалуйста.

— В конце концов, — заметил Соломон Моисеевич укоризненным тоном, — эти сладости посылает та женщина, которая спасла меня от смерти. Да, кхе-кхм, от неминуемой смерти. Тебе, Таня, должно быть небезразлично то, что именно Юлия вернула меня к жизни. Полагаю, мы обязаны принять этот дар.

— От какой еще смерти? — презрительно сказала Татьяна Ивановна, — все ты врешь. Я раньше тебя помру.

Соломон Моисеевич посмотрел на жену с укором.

— Читала я твой диагноз, — сказала Татьяна Ивановна с тем особым оттенком брезгливости, с каким деревенские люди разговаривают с городскими неженками, — чушь одна. Подумаешь, болит. Болит — терпи. Лежи да терпи, вот и все леченье.

— Твои правила, Таня, — произнес Соломон Моисеевич печально, — жестоки. Я был на грани смерти. Людей убивает не только болезнь. Убивает равнодушие. Черствость. Убивает жестокая мораль.