Архипелаг ГУЛАГ - Александр Исаевич Солженицын
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
А вот В. П. Голицын, сын уездного врача, инженер-дорожник. 140 (сто сорок!) суток он просидел в смертной камере (было время подумать!). Потом 15 лет, потом вечная ссылка. «В мозгах ничего не изменилось. Тот же безпартийный большевик. Мне помогла вера в партию, что зло творят не партия и правительство, а злая воля каких-то людей (анализ!), которые приходят и уходят (что-то никак не уйдут…), а всё остальное (!) остаётся… И ещё помогли выстоять простые советские люди, которых в 1937–38 очень много было и в НКВД (то есть в аппарате), и в тюрьмах, и в лагерях. Не “кумы”, а настоящие дзержинцы». (Совершенно непонятно: эти дзержинцы, которых было так много, – что ж они смотрели на беззакония каких-то людей? А сами к беззакониям не притрагивались? И при этом уцелели? Чудеса…)
Или Борис Дьяков: смерть Сталина пережил с острой болью (да он ли один? все ортодоксы). Ему казалось: умерла вся надежда на освобождение!..[314]
Но мне кричат: нечестно! нечестно! вы ведите спор с настоящими теоретиками! из Института Красной Профессуры!
Пожалуйста. Я ли не спорил! А чем же я занимался в тюрьмах? и в этапах? и на пересылках? Сперва я спорил вместе с ними и за них. Но что-то наши аргументики показались мне жидкими. Потом я помалкивал и послушивал. Потом я спорил против них. Да сам Захаров, учитель Маленкова (очень он гордился, что – учитель Маленкова), и тот снисходил до диалога со мной.
И вот что – ото всех этих споров остался у меня в голове как будто один спор. Как будто все эти талмудисты вместе – один слившийся человек. Из разу в раз он повторит в том же месте – тот же довод и теми же словами. И так же будет непробиваем – непробиваем, вот их главное качество! Не изобретено ещё бронебойных снарядов против чугуннолобых! Спорить с ними – изнуришься, если заранее не принять, что спор этот – просто игра, забава весёлая.
С другом моим Паниным лежим мы так на средней полке вагон-зака, хорошо устроились, селёдку в карман спрятали, пить не хочется, можно бы и поспать. Но на какой-то станции в наше купе суют – учёного марксиста! это даже по клиновидной бородке, по очкам его видно. Не скрывает: бывший профессор Коммунистический Академии. Свесились мы в квадратную прорезь – с первых же его слов поняли: непробиваемый. А сидим в тюрьме давно, и сидеть ещё много, ценим весёлую шутку – надо слезть позабавиться! Довольно просторно в купе, с кем-то поменялись, стиснулись.
– Здравствуйте.
– Здравствуйте.
– Вам не тесно?
– Да нет, ничего.
– Давно сидите?
– Порядочно.
– Осталось меньше?
– Да почти столько же.
– А смотрите – деревни какие нищие: солома, избы косые.
– Наследие царского режима.
– Ну да и советских лет уже тридцать.
– Исторически ничтожный срок.
– Беда, что колхозники голодают.
– А вы заглядывали во все чугунки?
– Но спросите любого колхозника в нашем купе.
– Все посаженные в тюрьму – озлоблены и необъективны.
– Но я сам видел колхозы…
– Значит, нехарактерные.
(Клинобородый и вовсе в них не бывал, так и проще.)
– Но спросите вы старых людей: при царе они были сыты, одеты, и праздников сколько!
– Не буду и спрашивать. Субъективное свойство человеческой памяти: хвалить всё прошедшее. Которая корова пала, та два удоя давала. – Он и пословицей иногда. – А праздники наш народ не любит, он любит трудиться.
– А почему во многих городах с хлебом плохо?
– Когда?
– Да и перед самой войной…
– Неправда! Перед войной как раз всё наладилось.
– Слушайте, по всем волжским городам тогда стояли тысячные очереди…
– Какой-нибудь местный незавоз. А скорей всего, вам изменяет память.
– Да и сейчас не хватает!
– Бабьи сплетни. У нас 7–8 миллиардов пудов зерна[315].
– А зерно – перепревшее.
– Напротив, успехи селекции.
– Но во многих магазинах прилавки пустые.
– Неповоротливость на местах.
– Да и цены высоки. Рабочий во многом себе отказывает.
– Наши цены научно обоснованы, как нигде.
– Значит, зарплата низка.
– И зарплата научно обоснована.
– Значит, так обоснована, что рабочий большую часть времени работает на государство безплатно.
– Вы не разбираетесь в политэкономии. Кто вы по специальности?
– Инженер.
– А я именно экономист. Не спорьте. У нас прибавочная стоимость невозможна даже.
– Но почему раньше отец семейства мог кормить семью один, а теперь должны работать двое-трое?
– Потому что раньше была безработица, жена не могла устроиться. И семья голодала. Кроме того, работа жены важна для её равенства.
– Какого ж к чёрту равенства? А на ком все домашние заботы?
– Должен муж помогать.
– А вот вы – помогали жене?
– Я не женат.
– Значит, раньше каждый работал днём, а теперь оба ещё должны работать и вечером. У женщины не остаётся времени на главное: на воспитание детей.
– Совершенно достаточно. Главное их воспитание – это детский сад, школа, комсомол.
– Ну и как они воспитывают? Растут хулиганы, воришки. Девчёнки – распущенные.
– Ничего подобного. Наша молодёжь высокоидейна.
– Это – по газетам. Но наши газеты лгут!
– Они гораздо честнее буржуазных. Почитали бы вы буржуазные.
– Дайте почитать!
– Это совершенно излишне.
– И всё-таки наши газеты лгут!
– Они открыто связаны с пролетариатом.
– В результате такого воспитания растёт преступность.
– Наоборот, падает. Дайте статистику!
Это – их любимый козырь: дайте им статистику! – в стране, где засекречено даже количество овечьих хвостов. Но – дождутся они: ещё дадим мы им и статистику.
– А почему ещё растёт преступность: законы наши сами рождают преступления. Они свирепы и нелепы.
– Наоборот, прекрасные законы. Лучшие в истории человечества.
– Особенно 58-я статья.
– Без неё наше молодое государство не устояло бы.
– Но оно уже не такое молодое.
– Исторически очень молодое.
– Но оглянитесь, сколько людей сидит!
– Они получили по заслугам.
– А вы?
– Меня посадили ошибочно. Разберутся – выпустят.
(Эту лазейку они все себе оставляют.)
– Ошибочно? Каковы ж тогда ваши законы?
– Законы прекрасны, печальны отступления от них.
– Везде – блат, взятки, коррупция.
– Надо усилить коммунистическое воспитание.
И так далее. Он невозмутим. Он говорит языком, не требующим напряжения ума. Спорить с ним – идти по пустыне.
О таких людях говорят: все кузни исходил, а некован воротился.
А сложись его личная судьба иначе – мы не узнали бы, какой это
