Иван Грозный - Валентин Костылев

В одном возке – тепло одетый в меховой тулуп Андрей Чохов. Он едет к месту строения Новохолмогорска с Дудой.

– Эй, дядя, заждался меня?! – весело крикнул Чохову выходивший в сопровождении двух стрелецких десятников и подьячих холмогорский голова. Он полез в возок к Андрею Чохову.

– Господи, благослови, кутейники-дергачи ели с мясом калачи! Подвигайся, давай место голове, – приговаривая, ввалился он в возок в широкой собольей шубе, совсем задавив Андрея. – Места много, а привалиться негде. Да и то сказать, и моя душа не лишняя на свете. Такая же, как и у пушкаря.

Дуда высунулся из возка и крикнул стрельцам и подьячим:

– Слышь, Демид! Сели, што ль?! Не мешкайте!

– Се-е-ели! – донесся глухой, придушенный голос.

– Ну, слава Богу! Добрый час! Молчан, трогай!

Сидевший верхом на кореннике человек закричал неистовым голосом на лошадей, заработал кнутом. Возок со скрипом и визгом тронулся с места.

– Живой парень у нас Молчан: не тряхнув ушами, куска не съест. В баню токмо, нехристь, не ходит: теперь пуд мыла изведешь на него, а все одно не отмоешь. Лошадятник! Так на конюшне и спит. Тут, брат, не Москва, народ у нас простой. Не люблю я тамошних. Гордецы!

Андрей слушал холмогорского голову почтительно, не решаясь вступить в разговор с начальником области, большим государевым слугою.

Из-за облаков выступила луна.

Многоцветными огоньками заискрились снега. Темными бугорками выглядели разбросанные кое-где по сторонам жилые избы, амбары и другие строения, мимо которых проезжал возок. А дальше раскинулась пустынная, мертвая равнина.

– Здесь, брат, тоже чудес разных не меньше, нежели в Москве. Поживешь – увидишь... – снова заговорил Дуда. – Здешний народ – чудь, видать, оттого так и прозывается. Мне один старик ихний сказывал, что на месте нынешних Холмогор бог их, чудской, стоял, истукан, а звали того бога Иомалы... На голове у него была золотая корона с драгоценными камнями, а грудь его украшало волшебное ожерелье. На коленях будто бы у него стояла золотая чаша, наполненная золотыми монетами... Она была так велика, эта чаша, что четыре человека могли из нее напиться досыта... Чудно! А главное – монеты тe золотые никто не воровал...

Дуда весело рассмеялся.

– Враки все! Но, как говорится, не любо – не слушай, а верить не мешай. А уж вот это правда. Пришли сюда из Новгорода купцы и наторговали здесь золота во много раз больше, чем у бедного бога чуди. Мало того, и самого бога они истребили, а на его место часовню поставили и всех нехристей в христианскую веру обратили... Где же деревянному богу справиться с нашим купцом! Купец – ловец, а на ловца и зверь бежит. Обчистили они тут простофиль-язычников... А в нынешние годы аглицкие и галанские хваты повадились сюда ездить. Свято место пусто не бывает. А потому сюда батюшка государь и пушкарей засылает... Так уж повелось, где местечко попригляднее, сюда и сабельку и пушечку тащи... На всякий час, гляди, и пригодится. Завистливое око видит далеко. Так ли я говорю?!

Чохов, с любопытством прислушивавшийся к словам Дуды, встрепенулся, ответил почтительно:

– В прошлые годы довелось мне много раз по приказанию государевых воевод отбивать недругов огненным стрелянием... Господь Бог поможет мне и ныне, коли к тому нужда явится, по приказанию воеводы пустить огонь по ворогу.

Дуда остался доволен кротким ответом государева пушкаря.

– Добро, молодец! Не всякий гость – «милости просим»! Так и я думаю. А места у нас для стреляния хватит. Вот приедем к Архангельскому монастырю, там и выберем для пушкарей местечко. Поближе к водице, чтоб кораблики лучше видеть. Государь в Москве живет, а его глаз давно смотрит на устье Двины, и, как я понимаю, от этого много пользы будет... Одно мне не по душе – аглицкие люди уж больно стали хозяйничать у нас. Галанских купцов гонят, как будто хозяева они на Студеном море, а не мы. Государь Иван Васильевич много воли им дал. Молчи токмо, никому сих слов моих не говори.

– Полно, батюшка Семен Аникиевич, не к чему мне, – скромно отозвался Андрей, окончательно прижатый к кожуху возка.

Дуда мало того что прижал Андрея к кожуху, но еще во время разговора и руками размахивал, двигался, сидел беспокойно.

«Если так будет и дальше, – думал Андрей, – то я верхом на другую лошадь сяду, рядом с Демидом».

А Дуда, не замечая этого, ударился в пространные рассуждения о том, как терпелив русский народ, как он долго терпел господство иноземных купцов на севере.

– Пора, пора взяться за ум! Терпенье – лучше спасенья. Час терпеть – век жить.

Андрею совсем стало невтерпеж от этих разглагольствований холмогорского головы о терпенье.

– Истинно, Семен Аникиевич, вздохни да охни, а свое отбудь. Одним словом, жив Курилка – докудова еще не помер.

Дуде эти слова очень понравились, и он от души расхохотался, сотрясаясь всем телом, елозя от удовольствия на месте и тем приводя в еще более стесненное положение Андрея, у которого отекли ноги, устали бока от искривленного положения тела.

Ехали голыми равнинами.

– Оный край, – постепенно погружаясь в дремоту и лениво растягивая слова, говорил Дуда, – много добра принесет... Увидишь сам... в недалекое... время...

И замолчал, всхрапнув.

Андрей, воспользовавшись этим, крикнул тихонько Демиду, чтобы он остановил коней, взял из возка войлок, постелил на спину одной из лошадей, впряженных в возок, и поехал дальше верхом, оставив в возке Дуду. Андрею сразу стало легко и весело, когда он услышал позади себя в возке богатырский храп Дуды.

Андрей Чохов стоит на высоком гранитном берегу и глядит в раскинувшееся внизу, у его ног, полое [128] море. Оно необъятно для глаз. В серой пустынности уходит оно в неведомую, загадочную даль океана.

Сын Андрея, Дмитрий, тут же. Прикрываясь шарфом от холодного ветра, он тихо говорит:

– Долго ли мы с тобою, батюшка, здесь жить-то будем?

Андрей рассмеялся:

– Аль соскучился?! Скоро, скоро! Пожить придется. Не тужи.

Дмитрий мялся, придумывая, что бы сказать, дабы не рассердить отца, считавшего скучливость самым тяжелым грехом на свете.

Андрей ждал, готовый произнести несколько жестких слов в назидание сыну.

Дмитрий схитрил:

– Не о себе я, мне жаль матушку. Она скучает о нас.

Улыбка скользнула по лицу Чохова.

– В обычае то у нее! – вздохнул он. – Да и негоже себя ради дел государевых сторониться. Прилепись, чадо, и ты к службе. Случалось, в некое время посылал меня государь за море, в далекие края, к чужеземцам... И жив я остался, и матушка твоя не в убытке, да и познал я многое... В мире жить – миром жить, не окольничать, не отбиваться от людей.

Немного постояв в раздумье, Андрей сказал:

– Вот бы на этой горе я пушку поставил... Большущую, страшную! Самое ее место. Ей-Богу! Хорошее местечко! Чужеземцы-мореходы подплывали бы к нашему берегу со страхом! Не думали бы, – Москва далече, и бояться неча. Мудрый наш батюшка государь; надоумил его Господь к месту крепость здесь воздвигнуть.

И после некоторого молчанья он, как бы про себя, повторил:

– К месту, к месту.

Внизу шумело море, грозное, неспокойное, и Андрей хозяйским глазом, привычным к простору глазом пушкаря, деловито осматривал водную пустыню.

Крепость, о которой помянул Чохов, уже начали строить в месте, где Двина, уходя между островов в Студеное море, разветвляется на несколько рукавов. Здесь, в сорока двух верстах от моря, в местечке Пур-Наволок, находился древний Архангельский монастырь. Около него московские плотники да каменщики и принялись за работу.

Новому городу положено было дать название Новохолмогорск.

До этого здесь был острог [129] – огороженное частоколом место, окруженное рвом. В остроге находились две избы: одна – русская, другая – «немецкая». Царь Иван повелел уничтожить «сию убогость» и построить новую крепость.

Пока Андрею Чохову было делать нечего в Новохолмогорске, он стал знакомиться с окружающей местностью. Вдвоем с сыном верхом на конях уезжали они далеко-далеко, в глубь Заволоцкой земли.

Много нового, много любопытного встречали они на пути во время своих прогулок. Особенно же привлекал их к себе морской берег.

Здесь было пустынно, дико, но вместе с тем очаровывала величественная ширь моря, заставлявшая забывать все на свете.

Вот и теперь как прекрасно чувствовали себя отец и сын, стоя на возвышенном месте каменистого берега!

Над самыми головами, лениво взмахивая пышными крыльями, пролетел большущий орлан-белохвост, вспугнув стаи гагар и чистиков.

Громкие, резкие крики птиц огласили воздух, сливаясь в пестрый, нестройный хор, заглушавший даже рокот морских волн.

Порой на взмыленных гребнях моря вдруг показывалась круглая, облизанная водою голова тюленя, и снова тонула она в мрачной морской пучине.