Севастопольская страда - Сергей Николаевич Сергеев-Ценский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Видно было едущему слева Панаеву, что бычья голова эта совершенно пленила воображение Хрулева, что он ее ему ни за что не уступит; Хрулев же продолжал с немалым жаром:
– А генерал Булгаков, Сергей Александрович, – его тоже кое-кто из стариков помнит еще на Кавказе… В начале века он там командовал войсками на линии… Семьдесят лет уж ему тогда было, а на самом горячем жеребце персидском за зайцем мог скакать как мальчишка!.. Подковы гнул и ломал в семьдесят лет, черт побери! Росту был колоссального, голосище протодьяконский… Как закричит на весь лагерь: «Ре-бя-та, ва-ли-ись!» – так «ребята» и валят к нему на обед, то есть все офицеры от прапорщиков до полковников… А он сидит в своей палатке и табак собственноручно трет для табакерки, черт побери, – вот фигура!.. А вино у него за столами пили из бычьих рогов, оправленных в серебро, и перепить его, семидесятилетнего, никакой черт не мог, не то что протодьякон! Вот какие были генералы в старину, когда гремели наши солдаты на весь мир! Солдат любит что именно? Чтобы генерал был первый солдат в армии!.. Чтобы он и быкам головы рубил, и подковы ломал, и чтобы на коне скакал как черт, и чтобы перепить его никому было нельзя!.. А когда, знаете ли, ты от солдата требуешь, а сам этого сделать не можешь, то какой же, к черту, ты генерал тогда? Вот также и генерал Хрулев: боится воды!.. Да-да-да, вы представьте только! Как только ему купаться, он двух казаков с собою берет, как маленький… «Непобедимо боюсь утонуть и ничего с собою не могу поделать, господа!.. Страдаю водо– боязнью!»
И даже как-то не совсем весело захохотал после этого Хрулев, показав все свои еще крепкие крупные зубы и сощуренными от хохота глазами наблюдая в то же время то Волкова, то Панаева, как отнеслись они к его откровенности насчет водобоязни.
Между тем грунт дороги, по какой они ехали, чем дальше, тем становился коварнее. Грязь несколько подсохла сверху, больше от ветров, чем от солнца, зато стала до чрезвычайности вязкой. Лошади едва вытаскивали ноги, вынося на них с каждым шагом все больше тяжести, точно деятельно и проворно кто-то штукатурил им ноги этой известково-глинистой массой.
– Эй, благодетели! – обернувшись, крикнул звонко Хрулев казакам конвоя. – А ну-ка гони сюда!
Казаки гикнули на коней и скоро появились рядом.
– Сто-ой! Найди-ка там где-нибудь, хлопцы, щепку или что – ботфорты эти неформенные с лошадей наших снять… да и со своих тоже…
И казаки, спешившись, принялись счищать плотно приставшую к лошадиной шерсти толстым и прочным слоем грязь, а Хрулев в это время, думая о будущем штурме, говорил, обращаясь к Волкову:
– Вот, например, то, о чем не имеют ясного представления там, в Петербурге, – и указывал пальцем на передние ноги своего белого, около которых возился казак. – Солдаты идут по команде: «Вперед марш!», а за ноги их эта вот стерва клещами держит… Оттуда же, куда они идут, лупят в них всеми возможными средствами… В результате огромнейшие потери, а кто будет виноват в них? Грязь? Нет, она в реляции не попадет, конечно…
Волков подумал, посопел широким носом и ответил не на вопрос:
– В таком состоянии грязь ведь не может долго держаться… Она или высохнет, или, если дожди пойдут, станет жиже…
– Или замерзнет, – добавил Панаев, – потому что заморозков еще можно ждать сколько угодно, если даже не настоящих морозов градусов на пятнадцать.
– Ого! Это недурно! – подхватил Хрулев весело. – Если бы можно было заказать там, на небеси, подобный мороз, я бы его непременно заказал и даже месячное свое жалованье дал бы в задаток! Добравшись до аула Бурлюк, Хрулев расположился там на отдых.
Сожженные во время Алминского боя сакли аула татары успели уже местами поправить и заселить снова, а трактир по-прежнему стал гостеприимен, изобиловал жареной бараниной и вином, и хозяин его, оборотистый словоохотливый татарин с коротко подстриженной чалой бородой, чувствовал себя прекрасно, так как недостатка в гостях у него не было.
И, сидя с двумя своими спутниками, после баранины, жаренной с картошкой и приправленной красным перцем, за стаканами вина, Хрулев говорил, сияя ярко раскрасневшимися щеками и кивая на толпившихся в трактире татар:
– Во время оно, как вам и без меня, господа, известно, крымцы и ногайцы только и делали, что ходили конно, людно и оружно на Московскую Русь за молодыми бабами и девками, за парнями и ребятами и десятками тысяч гнали бедняг во полон… А потом в той же самой Евпатории и в Кафе – Феодосии, на базаре продавали их турецким купцам… Погибла бы давным-давно эта Турция, я вам говорю, если бы не подливали к ней в жилы каждый год русской крови! Русские девки и бабы шли в гаремы, рожали там полурусских ребят; русские парни женились на турчанках, от них шли тоже полуроссы; ребятишки русские подрастали, турчились, принимали Магометову веру и становились волками-янычарами… Вот и в Евпатории теперь… Говорится только, что в ней турецкий гарнизон, а попробуй-ка посчитайся с этими турками роднею! Может статься, что не одна сотня там на командных должностях найдется таких, что у них прадеды были Петры да Иваны, а прабабки – Матреши да Мавруши… Такие биться будут на совесть… Вот вы сказали мне насчет мороза в пятнадцать градусов, – кивнул он Панаеву, – а не скажете ли, кстати, и того, какому святому надо о подобной оказии молиться, чтобы как раз в день штурма такой именно мороз и ударил!.. Вот тогда можно быть уверенным, что Евпатория будет в наших руках!
– А почему же все-таки такое значение большое имел бы мороз, ваше превосходительство? – учтиво осведомился Панаев.
– Почему именно?.. Вот они знают, чего я опасаюсь, – повел Хрулев головою в сторону Волкова. – Мы вместе объехали всю линию укреплений турецких и
