Русские на снегу: судьба человека на фоне исторической метели - Дмитрий Панов

В конце января 1945-го года решил и я познакомиться с трофейной обстановочкой: надо же было уж не совсем с пустыми руками явиться перед глазами жены. Тем более, что был хороший повод: в войсках практически отсутствовала какая-нибудь писчая бумага, а мне, как замполиту полка, нужно же было вести хоть какие-то конспекты, «раскатывая» в них, хотя бы для себя, документы партии и правительства, а также скудоумные речи великого вождя, страх перед которым делал каждое его слово значимым. Я взял в батальоне пуда два муки, в которой тогда недостатка в войсках не ощущалось, свиную голову и немного мяса. Со всем этим добром с аэродрома Ердатарча я направился в уже освобожденный Пешт. Нас в кузове было человек пять военных. Технология была проста: мы остановились на одной из площадей Пешта, и к нам сразу подошли изголодавшиеся будапештцы, спрашивая «лист» — муку по-венгерски. «Лист» у меня был, был и бекон. Еврей лет пятидесяти, чудом уцелевший в Будапеште, увлек меня в какие-то переходы и проходы среди многоэтажных домов. Ради осторожности мы шли всей гурьбой, приготовив пистолеты, с тыла нас прикрывали два автоматчика. Наконец оказались в большой комнате, окно которой выходило в сумрачный световой колодец между домами. Венгерка лет двадцати пяти, выглядевшая очень истощенной (за время осады Будапешта население сильно изголодалось) смотрела на нас настороженно. Еврей, который нас привел, представил гостей широким жестом маклера: «Лист и бекон». Женщина оживилась и спросила, что мы хотим за продовольствие. Мне нужна была бумага и пишущая машинка — еврей был в курсе дела. Мы поторговались и сошлись на 15 килограммах муки за стопку общих тетрадей и пишущую машинку — венгерка оказалась машинисткой. Она вынесла компактную маленькую портативную пишущую машинку в небольшом футляре-чемоданчике, и когда отдавала ее нам, то из глаз побежали слезы. Машинку мы покупали для полка, хотя еще нужно было переделать шрифт. Это нам сделали в Бухаресте. Однако, в результате разнообразных мытарств и реорганизаций, машинка, в конце концов, оказалась в личной собственности замполита полка, вашего покорного слуги, который и ходил ее выменивать, рискуя получить пулю от задержавшегося где-нибудь на крыше немецкого снайпера, и поэтому угрызений совести не испытывал. Машинка была хороша: маленькая, красного цвета, блестевшая лаком, прекрасно работающая и даже пахнувшая как-то по-особому. Чувствовалось, что она была в руках, которые ее любили и дорожили ею.

В полковом клубе был нужен аккордеон, который позже так и остался в полку. Если бы речь шла обо мне, я бы наверняка не стал его брать. Дело в том, что аккордеон нам показали в квартире довольно скромно живущей еврейской семьи. Наш чичероне сообщил (как многие венгерские евреи он немного говорил по-русски), что это аккордеон отца, которого немцы убили при отступлении, а продают его вдова и две девочки-дочери, оставшиеся у матери на руках. Одной лет пятнадцать, другой лет восемь. Мы показали оставшиеся продукты, и мать согласилась обменять на них инструмент, но старшая девочка стала возражать и заплакала. Видя такое дело, я решил поискать аккордеон в другом месте и уже собрался уходить, но женщина схватила меня за рукав. Как я понял, в доме не было ни крошки хлеба. Мать забрала килограммов двадцать с лишним муки, свиную голову и ребра, а мы получили инструмент. Старшая дочь немного успокоилась и спросила, что на нем сыграть на прощание. Я сказал: «Вальс Штрауса», который в более грустном исполнении не слыхал в жизни. Девочка играла, сев на диване и гладила инструмент, будто прощаясь с ним и отцом одновременно. Со мной был полковой баянист Смирнов, который принял инструмент в свои руки и принялся наяривать какую-то русскую мелодию.

Понимаю, что выглядели мы в этой истории не совсем важно, но то ли еще придется узнать читателю о трофейной эпопее. Если бы хотя бы половина наших людей получала трофеи таким образом, то это было бы еще полбеды. Практически это был бартер, который сейчас так вошел в моду, а чем дальше, тем больше укоренялись бандитские методы в чистом виде.

Совершив свою первую трофейную вылазку, я захотел иметь весь комплект удовольствий, для чего и пробрался на наш передний край: поглазеть на настоящий наземный бой. А то получалось, война заканчивается, а я, за рубежом, так ни разу не увидел, каково драться на земле. Вместе с ординарцем я добрался до переднего края наших войск на низком левом берегу Дуная в Пеште, откуда они перестреливались с немцами и венграми, засевшими на возвышенной части берега — Буде. Наши солдаты, одетые в грязные фуфайки и шинели, заросшие и неопрятные, с воспаленными глазами, все без знаков различия, засели в разбитых домах на набережной Пешта и выглядывали из-за углов стен и краев проемов окон, ведя огонь по соседнему берегу из мелкокалиберных орудий и крупнокалиберных пулеметов. Как я понял, их очень интересовали немцы, перебегавшие между домами. А немцев, в свою очередь, интересовали наши, перебегавшие на низменной части дунайского берега. Моя туристическая прогулка началась не ахти. Замызганный и обросший щетиной, командир стрелковой роты старший лейтенант лет тридцати пяти, узнав о цели моего визита, категорически сказал: «Вы, товарищ подполковник, лучше воюйте в воздухе и точнее бейте врага своими бомбами, а здесь вам делать нечего». Командир роты был категоричен, да и прав по сути. Он напоминал уверенного в правоте своих действий колхозного бригадира, с которым не поспоришь, и я, не получив даже разрешения просто побыть в траншеях, направился на другой участок — напротив большого взорванного моста, сваи которого торчали из Дуная. Этот участок нашими войсками вообще не прикрывался, видимо, пулеметы простреливали его с боков, да и для форсирования Дуная он совершенно не годился. Во мне взыграл авантюризм. Я перебежал метров пятьдесят до взорванного моста через Дунай и устроился за мощным металлическим тавром, откуда было хорошо видно противоположную сторону Дуная, занятую противником. Уж не знаю, какой черт меня туда потянул, видимо, был приятно возбужден после удачи с цивилизованным добыванием трофеев.

Передо мной был мертвый Будапешт. Вдоль всего берега Пешта все дома опустели, в их окна постоянно залетали снаряды, мины, и попадали пулеметные очереди. Очевидно, все жители прятались в бункерах или покинули опасную зону. Хорошо, что наша машина-полуторка стояла примерно в двух кварталах отсюда. Укрываясь за тавром, стоявшим вертикально, я вдруг почувствовал себя заправским пехотинцем и принялся вести наблюдение, высовывая время от времени голову. На другой стороне шел кровавый бой наших ребят с противником. Как раз по позициям немцев и венгров наносили удар наши штурмовики под прикрытием истребителей, может быть, даже ребята нашего полка висели сейчас над Будой. Снизу прекрасно было видно ошибки, которые допускали пилоты: бомбы и ракеты нередко ложились чуть сбоку вражеских укрытий, пушечные очереди — поперек траншей, а не вдоль, как следовало бы. Как заправский пехотинец, я рассматривал поле боя в бинокль, который мне одолжили местные пехотные командиры. И вдруг над моей головой в тавровую балку звонко цокнула пуля. Я понял, что немцы засекли мое укрытие, когда они принялись стрелять по конструкциям взорванного моста из мелкокалиберной пушки. Осколки жужжали вокруг и рикошетили, путаясь в искореженных конструкциях. Эх, сколько всего напрасно расходуется на войне — эта мысль всегда бередила мое крестьянское сердце: всего пять процентов боеприпасов, например, в цель, а остальные мимо. Я прижался к земле и уполз за дом. К счастью, целый и невредимый. Когда весь перепачканный добрался до нашей полуторки, то вздохнул с облегчением. Мое любопытство по поводу наземных боев и сражений было удовлетворенно на много лет вперед. Это просто чудо, что немцы не зажали меня в огневой ловушке и не достали, в конце концов, пулей или осколком.

Итак, 13 февраля Будапешт пал. Не спасли его и 51 венгерская и немецкая дивизии. 15 февраля 1945-го года наш полк перебазировался на пригородный аэродром Будафок, откуда Соин, как червь в яблоко, вгрызся в гору, возвышающуюся на южной стороне Будапешта. В ней оказались винные склады, которые указали Соину местные венгры, видимо из числа люмпенов, охотно нам помогавших. Погрузившись в кузов дребезжащей трехтонки с какими-то венгерскими алкашами, Соин прибыл к месту сбережения сокровищ Алладдина. Сломав дверь в винных подвалах при помощи заложенной в замок мины, Соин проник в винные галереи, где почти километр бродил, хлюпая по воде в сопровождении алкашей-венгров, которые, конечно же, могли его пристукнуть в любой момент. Но все обошлось, и Валик нагрузил трехтонку ящиками с бутылками венгерского шампанского, прихватив немало какого-то экстракта, о котором речь позже. Соин привез огромную кучу ящиков, которую сгрузил на аэродроме, накрыл ее брезентом и выдавал продукт только особо отличившимся, на его взгляд, сослуживцам. Несколько дней мы только тем и занимались, что наливали из бутылок, стоящих всюду на командном пункте, белое игристое вино и пили за здоровье друг друга. Да и плюс ко всему, как я уже упоминал, Соин привез немало экстракта, который употреблялся следующим образом: немного этой жидкости наливалось на дно стакана, куда затем следовало шампанское. Происходила бурная реакция, и вино нужно было поскорее проглотить, после чего следовала обильная отрыжка. Весь командный состав полка постоянно рыгал, что, конечно, было очень неудобно при разговорах по телефону.