Бонташ - Генрих Ланда

Выхожу из трамвая совсем замёрзший. В первой попавшейся пивной беру пирожок с повидлом и греюсь в махорочном дыму и спиртовой вони. Потом после блужданий по скрипящему снегу среди бесконечного числа Минаевских проездов нахожу двухэтажный деревянный дом – тот, который мне нужен. Мне открыл высокий старик в валенках и сказал, что Люды нет дома, она обычно допоздна занимается в институте. Я попросил разрешения оставить для Люды записку. Он очень приветливо пригласил меня в комнаты. Рассказывал, что Людочка сейчас много занимается, на последний экзамен дали очень мало времени для подготовки, она очень измоталась и нервничает. Я осматривался: её стол, её книжный шкаф; на меня бесцеремонно взобрался её белый котёнок. Что ж, не стоит её беспокоить во время сессии. Я оставляю записку и прощаюсь с Иваном Ивановичем, как со старым знакомым.

Дни бежали, заполненные важными и не важными делами. В начале февраля я поехал на Комсомольскую площадь, но Виты там не было, и никто не мог сказать, предвидится ли её приезд

Наступили последние дни. 26-го февраля, больше чем через месяц после первого посещения, я снова ехал на 5-й Минаевский. Сейчас я уже ехал прощаться после двух месяцев, проведенных в Москве. И не ехать не мог. И был также идеально выбрит и одет, как в прошлый раз. И ехал уже кратчайшей дорогой, автобусом. И очень удивился, когда Люда открыла мне дверь, словно не ожидал её здесь видеть.

Мы сидели на диване и говорили о наших делах, настоящих и прошлых. Да, она читала мою записку, но не догадалась, что я здесь на практике, и думала, что на каникулы на неделю-две. Она с интересом слушала о моей работе, о дипломном проекте, рассказывала про свои заботы. Вспомнили лето, я показывал фотоснимки, сделанные на Кавказе. Бабушка, молча сидевшая у печки, поднялась, вынула из буфета вазочку и угостила мандаринами. Я собрался уходить, ей тоже нужно было идти – к матери, оттуда они завтра отправляются в лыжный поход. Мы вышли на улицу, она по-мужски, с поднятым воротником и руками в карманах пальто с поясом, шла рядом и рассказывала про то, как они после Афона всей компанией поехали в Крым, завели знакомство с помощником капитана теплохода, как лезли на Ай-Петри, вместо воды пили мадеру и возвращались на грузовике со льдом, как потом ещё были в Одессе, как, вернувшись в Москву, не имели денег, чтобы доехать до дома.

Сперва мёрзли уши, но потом потеплело. Мы так и не садились в трамвай и прошли пешком от Минаевского до Неглинной.

– Так когда же ты уезжаешь?

– Второго марта.

– Ого, сколько ещё времени!

– Не так уж много.

– Ну, всё-таки… Так ты ещё обязательно заходи, куда-нибудь пойдём.

– С удовольствием. Когда я тебе нужен?

– Знаешь что? Приходи в субботу, к шести часам; если ты там не был, то обязательно нужно пойти есть мороженое на улице Горького, – она улыбнулась, – Ты мне будешь нужен для этого. Хорошо?

– Хорошо.

– Так приходи прямо сюда, на Неглинную. Запиши адрес и время, чтобы не забыть. Ну, давай лапу, всего хорошего. Тебе отсюда лучше всего ехать дальше пятнадцатым троллейбусом.

19 июня.

Продолжаю свою московскую историю.

Пятница 27-го была посвящена завершению моей работы в институте. Я должен был оставить здесь всё, что я сделал – для того, кто будет продолжать работать над этой темой, и привести все материалы в полный порядок было делом моей чести. Всё это время я работал, ходил, питался, разговаривал, если была необходимость – всё как обычно, но никто не знал, как много часов за эти два дня я провёл в долгих, содержательных и значительных беседах с обаятельной и доброй белокурой девушкой…

К утру 28-го всё было готово, за исключением подписи Алексеева под моим отчётом о практике. В конце концов мне удалось поймать его. Он тщательно и довольно долго писал свой отзыв о моей деятельности в этих священных стенах и затем, вручая мне отчёт, произнёс с многозначительными паузами: "Ну, я думаю, из вас может выйти конструктор… Лет через пять… Вы действительно имеете это чувство и гибкость ума… Умение находить варианты… Конечно, не можете ещё должным образом оценить их… Но это придёт со временем… Ну, желаю вам успехов."

Через пол-часа двери проходной института закрылись за мной, и, может быть, навсегда. Пропуск мой был возвращён в отдел кадров.

Я едва имел время побриться и приобрести приличный вид, чтобы быть в требуемом месте в требуемое время. Полностью вымотанный треволнениями дня и непрерывным ожиданием этого момента (эта мысль не покидала меня в течение всех дневных похождений), я поднимался по лестнице большого каменного дома на Неглинной. Последняя площадка. Звонок. Ожидание. Она открывает дверь. Её голубой халат, золотые распущенные волосы и тёмные глаза. Она ведёт меня в небольшую комнату с медвежьей шкурой на полу. Располагается на низкой софе, сбросив обувь и подобрав ноги. Она помыла голову и не хочет никуда идти в этот вечер, и я соглашаюсь с ней. Обьёмистый фотоальбом помогает ей в рассказах о своих летних путешествиях и похождениях, о её лихих и славных товарищах и друзьях. Я замечаю хорошо знакомые сделанные мной фотографии…

15 августа 1953 г., Харьков.

Моя задолженность по этой тетради так выросла, что я, наверное, никогда из этого не вылезу…

… Итак, маленькая комната в доме на одной из центральных московских улиц. Она возле меня. Я могу её видеть, такую красивую, простую и приветливую. Какое несказанное наслаждение – слушать её, произносимые ею слова, вне зависимости от их содержания, наслаждение, омрачённое и отравленное глубоким, острым и горьким чувством. Я пытаюсь оттянуть свой уход, несмотря на опасность нарушить правила хорошего тона. Но мне надо уходить, и она не возражает. Она кажется утомлённой после почти двух часов моего визита, я хорошо её понимаю. Мы прощаемся у дверей. До свидания, и, может быть, навсегда… Но, конечно, всё случается в этой жизни, не так ли? Желаю тебе хорошего назначения и успешной работы над дипломом…

На улице идёт снег. Тусклые фонари пробивают темноту, и частые мелкие снежинки мешают видеть, эти проклятые снежинки и эта мокрая пелена на моих глазах. Да, да, слёзы… Но что я могу поделать, если всё так тяжело?

Я возвращаюсь домой. Никого нет, хозяйка на работе. Я тоже не могу здесь оставаться. Ещё только десять часов, и я спешу, с надеждой попасть на любой киносеанс. Но в субботу каждая особь человеческого стада считает священным долгом получать удовольствие от развлечений любого рода, и у входа в кино меня лишь приветствовали вопросами, нет ли лишнего билетика. Это было на Красной площади, моё решение написать ей писмо. Мне надо было что-то сделать. Но после первой же строчки я понял, что оно не будет отправлено. Вот его оригинал:

"Дорогая Люда:

Я могу рассказать тебе, в добавок к прочим, ещё одну крошечную историю. В Новом Афоне, в ущельи реки Псырцхи, есть волшебный камень; если задумать какое-нибудь желание и умыть лицо с этого камня, всё должно исполниться. Не знаю, волшебный ли то камень, но когда я наклонился над водой, одна просьба к таинственным силам природы была у меня – пусть хоть на этот раз не расстанемся мы с тобой снова совершенно чужими друг другу, если уже случилось так, что мы встретились снова. Но желание не сбылось; сначала ты мне обрадовалась, но уже через минуту не знала, куда меня девать. Иначе и не могло быть, ведь окружающая тебя плеяда жизнерадостных друзей, из которых каждый, безусловно, замечательно умён и наделён подлинной душевной красотой, никак не оставляла в твоих мыслях места для унылого бродячего резонёра. Но оказавшись волею судеб снова в Москве, я не мог не проверить ещё раз силу кавказского камня – да и как не использовать возможность ещё раз увидеть тебя, прикоснуться к твоей жизнерадостной душе, полной доброжелательности и веры в людей.

Остаётся пожелать тебе на прощанье, чтобы ничто в жизни не смутило в тебе этой веры, которая осветит путь тебе и может принести радость многим другим. Мне же лично пока это приносило больше огорчений, но я благодарен тебе и за них: пусть лучше будут настоящие переживания, чем мучительная пустота и равнодушная досада, прокрадывающиеся во внешне, казалось бы, заполненную и содержательную жизнь. Ибо – поверь мне – всё-таки не все так хороши и красивы, как это хотелось бы видеть.

Извини за это неожиданное письмо. Надеюсь, что теперь мы расстались хоть немного друзьями. Не придавай значения моей болтовне: я был так разговорчив лишь для того, чтобы подольше оставаться с тобой. Ведь ты же знаешь – я обычно много молчаливей.

Э.Б., 28 февраля 1953г."

(((Как странно… Я словно смотрю из темноты на освещённую сцену, и хочу крикнуть: "Не то! Не так!" – но он не услышит, он отделён толстым стеклом, и ничего не изменить, всё пойдёт предопределённым путём. И я не могу даже теперь восстановить логику его поступков. Но я очень хорошо помню, как она слушала меня, то ли несколько задумчиво, то ли рассеянно, и даже сказала: "Как необычно ты рассуждаешь…", и несколько раз, прерывая меня, предлагала пересесть ближе к ней, на софу… Что удерживало меня от того, чтобы последовать этому приглашению? Неужели я был настолько наивен? А может быть, я просто не помню, может быть там, по ту сторону стекла, всё было не так? Может быть нас навсегда, как тогда казалось, разделяли колючая проволока Освенцима и ямы Бабьего Яра?И апогей шабаша с убийцами в белых халатах? А может быть, убеждённость в одинаковом понимании мужской и женской чести, в единственном приемлемом пути – через духовную близость – и инстинктивном ощущении невозможности, несмотря на попытки, найти этот путь? Чрезмерное самоуничижение? Или – Вита? И каким бы путём пошла моя жизнь, если бы я тогда пересел к ней?.. Теперь уже никто не может ответить на эти вопросы, да и никому в мире никогда это не будет интересно, кроме самого писавшего эти строки))) .В воскресенье 1-го марта внезапно началась весна 1953 года. Вся Москва была залита солнцем и водой, бежавшей из-под тающего снега. Было тепло и празднично.