О чем рассказали мертвые - Ариана Франклин

Сторожевую будку Агнес сплела из лозы и притулила к наружной стене замка — в нескольких шагах от ворот. Днем мать невинно убиенного Гарольда вязала или дремала возле своего немудреного домика, похожего на опрокинутую корзину великана. Подле нее, на расстоянии вытянутой руки, всегда стояли мужнино копье и большущий ручной колокол. Спала Агнес на соломенной подстилке.

Спала, надо сказать, чутко. Что однажды уже доказала: темной холодной зимней ночью шериф вздумал украдкой вывести евреев из замка — в уповании, что Агнес беспробудно храпит. Бравая стражница вовремя проснулась, схватила копье и едва не отправила к праотцам одного из помощников шерифа. Затем она ударила в набат — и через пять минут весь город был на ногах. Шериф постыдно осрамился как пособник жидов, а евреи дали тягу обратно, за крепостные стены.

Что до заднего, подземного выхода из замка, то его охраняла большая стая гусей — тех самых, чьи предки когда-то спасли Рим от галлов, которые ловчились посреди ночи прокрасться в город. Лучники шерифа пытались с крепостной стены тихонько перебить их, дабы освободить евреям путь для бегства. Но гуси, видя смерть товарищей, устроили такой переполох, что спящий город поднялся как по набату, и шериф снова остался с носом.

Поднимаясь по крутой дороге к замку, Аделия вслух дивилась тому, что власти столь долго терпят предерзостное поведение простого народа. В Южной Италии король ничтоже сумняшеся послал бы солдат и те за несколько минут показали бы, кто в стране хозяин!

Идущий рядом с ней Симон обстоятельно возражал:

— И что бы дало насилие? Куда бы ни перебросили евреев — везде их ожидает ненависть, ибо вся страна уверена, что они детоубийцы! Солдаты короля, конечно, могли бы поучить народ покорности. И тот бы на время притих, затаив лютую злобу. А потом, стоило бы власти чуть зазеваться, евреев вырезали бы подчистую!

— Да, пожалуй, вы правы, — согласилась Аделия, хотя и не понимала, почему английский король проявляет такое ангельское терпение. Жители города посмели убить одного из самых щедрых заимодавцев Генриха Второго, и им это сошло с рук. Архижестокий и быстрый на расправу тиран уже отличился убийством своего друга Фомы Бекета, который имел дерзость выступить против него. Однако одернуть зарвавшийся Кембридж правитель почему-то не спешил.

Аделия как-то задала подобный вопрос Гилте. И та ответила: не забывайте, что на город наложен изрядный штраф за убийство Хаима, что нас, естественно, мало радует. Однако в общем и целом на нынешнего короля жаловаться не приходится. Кто не лезет в его леса убивать оленей — тот может спать спокойно. Ну и, конечно, на мозоли не следует наступать — архиепископ Фома слишком долго испытывал его терпение, за что и поплатился жизнью.

— Теперь не в пример легче живется! — сказала Гилта. — Когда мамаша Генриха воевала со своим братом Стефаном — то было времечко! Вешали за милую душу. Налетел барон со свитой — плевать, на чьей ты стороне или что ты вовсе посторонний, вздернут за одно то, что ты тут стоишь и задницу со страху чешешь! Да и самих богачей королевские полномочные лущили что ярмарочных воров!

— Да, похоже, времена нынче менее кровожадные, — согласилась Аделия. Взаимопонимание с Гилтой понемногу налаживалось, женщины постепенно притирались друг к другу.

По словам Гилты, в эпоху междуусобицы Матильды и Стефана Болотный край вокруг Кембриджа не знал покоя. Кафедральная церковь на острове Или столько раз переходила из рук в руки, что местные жители не всегда могли сказать, кто нынче епископ — тот, что был утром, или уже новый.

— Простой народ что убоина, которую рвут на части волки, — со вздохом прибавила Гилта. — Тринадцать лет смуты. Господь и святые отвернулись от нас!

Почти кощунственную жалобу — «тринадцать лет Господь и святые безучастно дремали» — Аделия слышала в Англии не впервые. Однако гражданская война осталась в прошлом — двадцать лет при Генрихе Втором страна жила в мире и относительном покое. Вешали по-прежнему, но не без разбора, «с объяснением».

Стало быть, Генрих Плантагенет не такой уж кровавый тиран и самодур, каким он чудился Аделии из далекой Италии.

За очередным поворотом дороги оказалась площадь перед воротами замка.

Простенькие валы и палисад времен Вильгельма Завоевателя, призванные контролировать переправу через реку, сменились основательной полукаменной крепостью — с церковью, казармой, арсеналом и конюшней, с отдельным жильем для женщин, с поварней и прачечной, с огородами, скотным двором и сыроварней, а также с тюрьмой и эшафотом — словом, в замке имелось все для того, чтобы шериф с небольшим войском мог успешно править городом. При надобности усмирять его или в случае сильного мятежа отсиживаться за крепкими стенами до подхода королевских войск. В данный момент рабочие на лесах восстанавливали одну из башен, сожженную во время последних беспорядков.

У открытых ворот двое скучающих стражников лениво перебрасывались словами с Агнес, которая вязала, сидя на мешке возле своей будки-корзины. У ног женщины на траве лежал некто до отвращения знакомый.

— Нигде от него нет спасения! — в сердцах воскликнула Аделия.

При виде иноземцев Роже Эктонский вскочил с земли и заорал своим обычным, дурным голосом:

— Молитесь за святого Петра, коего распяли богопротивные жиды! Идите и приложитесь к чудотворным мощам! Тут рукой подать — они в монастыре Святой Радегунды!

Вчера юродивый ошивался в женской обители, а сегодня, похоже, вознамерился поглазеть на епископа, которого ждали в гости к шерифу.

Роже Эктонский опять не узнал ни врачевательницу, ни ее спутников. Это было тем поразительнее, что все местные обычно таращились на Мансура, а вместе иноземцы являли собой колоритную троицу — и одеждой, и повадками. Очевидно, блаженный не различал отдельных людей — для него они были просто безликой массой грешников, которых он пытался спасти от грядущего пекла. Аделия машинально отметила для себя, что его грязное рубище из того же сукна, каким связывали руки убитых детей.

Юродивый визгливо тараторил дальше:

— Иноверцы бичевали дитя, пока кровь не потекла ручьями! А они хохотали и честили мальчика последышем фальшивого пророка Иисуса. Измучив и надев ему терновый венец, распяли малолетнего страстотерпца, как Христа…

Симон спросил у стражников разрешения пройти к шерифу. Мол, они прибыли из далекого Салерно.

— Откуда-откуда?

Симон понял, что на невежественных солдат надо производить впечатление другим, и сказал:

— Приор Жоффре велел нам побеседовать с шерифом.

— А, узнаю смуглого! — воскликнул стражник помоложе. — Это доктор, который вылечил настоятеля!

— Он самый. Только учтите, доктор отлично понимает ваш язык.

Роже Эктонский, словно только сейчас заметив иноземный вид Мансура, подскочил к нему и закричал в лицо арабу, обдавая гнилым дыханием:

— А ты, сарацин нечестивый, признаешь ли Господа нашего Иисуса Христа?

Стражник постарше беззлобно бросил юродивому:

— Заткнись, вшивый! — и насмешливо показал на Страшилу: — А это что за зверь?

— Собака миледи.

Ульфа удалось оставить дома, но Гилта настояла на том, что Страшила должен быть с Аделией неотлучно. На это салернка возразила: «Никакой он мне не защитник! Когда на берегу реки меня стали задирать рыцари, он сам чуть не обделался от страха!» Гилта упрямо стояла на своем: «Пес вам не для защиты, а для охраны!» Аделия решительно не понимала, зачем ей мохнатый и вонючий ангел-хранитель, который при опасности поджимает хвост и пятится в сторонку, однако в итоге Гилта все-таки переспорила.

— Ладно, — сказал стражник постарше, — можете идти к шерифу. — Тут он повернулся к Агнес и лукаво подмигнул ей: — Что скажет наш командир? Пропустить иноземцев?

Для порядка Симона и Мансура обыскали на предмет холодного оружия. Стражник помоложе был не прочь пощупать и Аделию, но его напарник махнул салернке рукой: «Проходи!»

— Увидите евреев — душите голыми руками! — крикнул Роже вдогонку иноземцам. — Убейте извергов, распявших детей!

Он сунулся было за Аделией в калитку ворот, но солдаты добродушно отпихнули его:

— Остынь, дружок!

Во дворе замка сразу стало ясно, к чему меры предосторожности у ворот. Боялись покушения не столько на шерифа, сколько на евреев, которые прогуливались или грелись на солнце почти у самой крепостной стены. Их было человек пятьдесят — мужчины, женщины и дети. Одеждой они не отличались от местного населения, только у нескольких мужчин на головах были особенные, островерхие шляпы.

Однако эти евреи выглядели все-таки необычно. В Салерно Аделия насмотрелась на разноплеменных бедных, среди которых были сицилийцы, греки, мусульмане и евреи. Но такую удручающую обтрепанность она видела впервые. В Италии нищета смягчалась подаяниями богатых и церковной благотворительностью. А о евреях молва говорила — единственный народ, который не поставляет уличных попрошаек. В иудейской религии существовал принцип сострадания ближнему. Считалось, что дающий милее Богу, чем получающий.