Миндаль цветет - Уэдсли Оливия

И вдруг такой человек, как Рексфорд, этот самодур, единственное оружие которого заключалось в его первородстве, осмеливался стать ему поперек дороги!..

Он посмотрел на Дору и Ричарда, которые танцевали так легко, что казалось, точно они не касаются пола, а летают над ним. Их вид еще более усиливал его злобу, его злила самодовольная молодость ее кавалера, и ему казалось, что рука Ричарда, которой он держит Дору за талию, служит как бы баррикадой, мешающей ему подойти к ней.

В нем вновь поднялась ядовитая жажда мести, которая бушевала в нем первые минуты после разговора с Рексфордом. Он уставился пристальным взглядом на Дору, стараясь привлечь ее внимание.

Он увидел, как она покраснела, когда встретила его мрачный взгляд, и лишь только музыка замолчала, она подошла к нему.

– Потанцуем, пока не пришли другие, – быстро попросила она.

Вместо ответа он сделал знак музыкантам и взял ее за талию. Минуту они стояли так, и Пан почувствовал, как бешено бьется ее сердце под его рукой.

Он знал свою силу, и в этот момент он и желал, и ненавидел Дору. Он был на нее зол за то, что не был в состоянии использовать свою власть над ней, а вместе с тем ее очаровательность, ее полная готовность отдать ему свою невинность, свою молодость влекли его к ней.

Слишком большие эгоисты иногда чувствуют вражду к любимой женщине; это чувство испытывал сейчас Пан. Ему во что бы то ни стало хотелось проявить свою власть, которую он не смел обнаружить, чтобы подняться в собственных глазах и унизить Рексфорда. Он жаждал так или иначе уязвить Тони, ранить его сердце за то, что тот унизил его, оскорбил его гордость.

Для низких натур нет ничего мучительнее уязвленного тщеславия; мало женщин и еще меньше мужчин прощают в таких случаях, а Пан был всецело земным существом; никогда мысль о возвышенном поступке, о прощении не приходила ему в голову. Держа Дору в своих объятиях, нашептывая ей нежные слова, которые падали, как ароматная смола на огонь, он сам потерял самообладание; страсть и жажда мести влекли его дальше, чем он хотел.

Он привык смотреть на жизнь, как на забаву, как на легкую игру, а теперь чувствовал, точно над ним пролетела буря, разрушившая все прежние понятия; мысли, которые он прежде счел бы сентиментальными, дешевой мелодрамой, роились в его мозгу.

Он наклонился так, чтобы губы его касались ее волос, его дыхание долетало до нее, как ласка, и она вздрагивала в его объятиях. Она смотрела на него взглядом, полным доверия и немого послушания, которым смотрят дети, но в ее взгляде было еще и безграничное обожание.

Пан понял, какую жертву сулил ему этот взгляд, и, чтобы завершить свою победу, он обратился к Доре с страстными словами:

– Каждое биение моего сердца взывает к вам – так я люблю вас, – тихо сказал он.

Это была первая любовная речь, которую она слышала от него, и, опьяненная ею, Дора затрепетала и побледнела. Ее полуоткрытые губы бессознательно шептали: «Я люблю вас», как будто эти слова летели помимо тела прямо из ее души.

Музыка оканчивалась. Взглянув в устремленные на него глаза, Пан прочел в них немое поклонение. Во всякое другое время такая полная покорность его воле была бы ему неприятна; он не любил ничего естественного, добродетель нравилась ему, только приправленная чем-нибудь острым. Но в данном случае эта покорность вполне соответствовала его планам.

– Дора, – прошептал он, смотря на нее пламенным взором. – Дора, два слова на случай, если бы нам не пришлось больше танцевать… Да, Рексфорд видел нас сегодня утром. Он был… Он страшно рассержен… Выйдите ко мне около часа в аллею. Я буду ждать вас в тени, и мы проведем минуту вместе.

Как только музыка умолкла, он оставил девушку, а к ней уже подходил Ричард, приглашая ее на новый танец.

Было только одиннадцать часов. Еще целых два часа нужно было ждать.

Гревиль прошел в карточную комнату, где Тони, Пемброк и Джон Кольфакс играли в бридж. Ему хотелось своим присутствием испортить Тони удовольствие от игры. Он попробовал играть, стал делать крупные ставки и все время проигрывал. Кольфакс, человек, увлекавшийся сельскохозяйственными усовершенствованиями и лично управлявший своим имением, не пропустил случая вставить шаблонную остроту:

– Ну и балует же судьба вас, Гревиль, – сказал он, кивнув ему головой.

– Да, я чертовски счастлив, – весело согласился Гревиль, смотря прямо в раскрасневшееся лицо Тони.

Из зала доносились звуки музыки, было двенадцать часов.

– Еще роббер, – предложил Тони.

Все согласились. Пробило половину первого.

– Я абонирован на следующие пять танцев, – сказал Гревиль, расплатился и вышел.

Ему не хотелось возвращаться в зал; он нашел боковую дверь и вышел в сад. Воздух был чистый и свежий, он жадно потянул его в себя, и это произвело на него впечатление глотка шампанского. Была лунная ночь; звезды блестели, как маленькие белые огоньки, а резкие тени на земле казались точно вырезанными лунным светом из черного дерева.

Погода изменилась. Закат был зеленоватого цвета с серебряным и оранжевым отливом и предвещал мороз; земля уже начинала стыть, и дул резкий ветер. Гревиль не чувствовал холода. Ожидание волновало его. Он переходил от одного решения к другому, но все они сводились к тому, чтобы отомстить, насытить свою злобу. События последнего дня подействовали на него так, что он решил использовать свою власть над Дорой до самого конца.

Он находился в том настроении, когда человек ищет возможности причинять боль, наносить раны, наслаждаться чужим страданием; когда он питает злобу даже к предмету своей любви, лишь за то, что благодаря ему он был унижен. Пан забывал, что Дора не была виновата в том, что он подвергся унижению, у него была одна цель – дать удовлетворение своей сатанинской гордости. Нечто подобное испытывает человек, перенесший какое-нибудь горе и потом всю жизнь питающий злобу против того места, где с ним случилось несчастье.

Пробило час. Гулко, почти торжественно понесся этот одинокий звук в воздухе, и в тот же момент Пан увидел Дору, которая, подобно тени, выскользнула из дому, секунду постояла в нерешительности и затем направилась прямо к нему.

Завтра мог быть Париж, отъезд, ад – но сегодня было его.

Дора была около него, лежала в его объятиях, их губы встретились, и Доре казалось, что вся ее жизнь до того момента, когда она полюбила Пана, была только приготовлением к этому чуду поцелуя, который жег ее, бледнел и опять разгорался; она чувствовала себя вознесенной в небесные сферы, где было место только для их двух душ; ей казалось, что пережить это и вновь вернуться на землю – невозможно.

Она лежала в его руках почти без чувств, с полузакрытыми глазами, с побледневшими губами, с замирающим сердцем, а Пан, любуясь ее лицом, прекрасным, как белый цветок, смеялся и говорил ей:

– Афродита, вернись ко мне… Я хочу тебя… дорогая… говори… смотри на меня…

Он продолжал нашептывать ей нежные слова, все больше и больше разжигая пламя ее любви, а она, восхищенная, трепетала в его объятиях, как лист, сорванный весенней бурей.

Пан прижался к ее лицу горячей щекой.

– Это наш предрассветный час, час, о котором мы будем вспоминать всю жизнь.

Дора вздрогнула; в его словах ей послышалась смутная угроза. Она открыла глаза и быстро спросила:

– Вы намерены меня оставить… уехать?

Пан должен был объясниться. Он чувствовал, что момент был благоприятный.

Он быстро сказал с усмешкой, которую даже теперь не мог подавить:

– Я уже говорил вам, что Рексфорд держал себя дьявольски неприятно.

– Но ведь он не может разлучить нас? – спросила Дора. – И почему, Пан, почему Тони так суров? Он обыкновенно не бывает таким. Позвольте мне поговорить с ним; я знаю, я сумею заставить его понять.

Ирония этого положения доставила Пану миг горького удовольствия, но он тут же вспомнил, что должен привести Доре какую-нибудь основательную причину поведения Тони. Он выбрал ту, которая, по его наблюдению, всего легче задевает струны женского сердца, когда оно любит.