Вахтангов - Хрисанф Херсонский

Станиславский страстно призывает учиться всему у самой природы. Основу творчества актера он видит в искренности, откровенности, подлинном волнении и таком глубоком раскрытии духовного мира человека, на которое ты только способен.

Заметив, что Вахтангов ведет записи, Константин Сергеевич после беседы заглянул в его тетрадь, удивился.

— Вот молодец! Как же вы это успели? Вы стенограф?

Эти записи и сейчас в Новгород-Северском всегда с Вахтанговым. На репетициях он возвращается к мыслям Станиславского, они для него священны. И недаром же. в конце концов его «труппа» явилась в Новгород-Северский, с надеждой заявив о себе: «Художественный театр». Назвался груздем — полезай в кузов. Вахтангов не эгоистичен. Его задача не только в том, чтобы хорошо сыграть Томаса Штокмана, — он добивается, чтобы перед зрителями предстали убедительные, вылепленные его товарищами и местными любителями живые образы всех героев этой пьесы с ее ироническим подзаголовком «Враг народа».

Иногда, кажется, его сил не хватает…

В первый же день приезда заболела Глеб-Кошанская. Вахтангов с грустью посмотрел на осунувшиеся лица ее, Дейкун и Бирман, вздохнув, вынес приговор:

— Нет, вы не можете быть актрисами. Вы не красивы!

Впрочем, Глеб-Кошанская была очень красива. Но житейское, буднично-подавленное состояние всех трех молодых женщин, стремящихся стать актрисами, отнюдь не обещало вдохновения на сцене. И, увидев, что они еще больше загрустили оттого, что не могут быть актрисами, Вахтангов принимается острить, достает купленную в дороге книжонку рассказов юмориста Аверченко, читает вслух особенно смешные места, шутит, играет на мандолине, заражает всю компанию своим оживлением и, как рукой, снимает у них упадок духа… Молодость и улыбки художников — а все они, несомненно, в душе художники — берут свое.

Но бывает и так, что душевное состояние «бродяги»-актера, оторвавшегося от дома и семьи, ведущего дни, как перелетная птица, вовсе уж не такое веселое, как может показаться со стороны.

3 июля Вахтангов записывает в дневнике: «Не хочется жить, когда видишь нелепости жизни».

Тогда его друзья чувствовали, что в нем живут два человека, две сущности. Он может часами лежать в полном бездействии, равнодушный, безучастный ко всему, погруженный в забвение. Ничего не читает. Лежит так среди дня часа три. Если к нему обращаются, он подчас не отвечает. Он отсутствует. Как будто испытывает отвращение к жизни.

Когда он впадает в такое упадочное настроение, его лучше других понимает Лидия Дейкун и одна из его друзей решается нарушить его публичное одиночество: подходит к нему, всячески старается отвлечь; если же не удается, начинает придумывать что-нибудь смешное и смеяться. Ее смех всегда приводит его в чувство. Но все же он долго сопротивляется.

— Уходите. Уходите.

— Не уйду.

В конце концов она побеждает его своим весельем и добротой, заставляет вскочить с дивана и снова стать «настоящим» Вахтанговым — полным энергии, с загоревшимися глазами, увлекающим всех вулканом творчества, озорства, интереса ко всему.

Оба они, Евгений и Дейкун, понимали: не стоит возвращаться к печальным настроениям душевного упадка, которые культивировало у художественной интеллигенции глухое время общественной реакции, — настроениям, которые Вахтангов, всегда остро чувствовавший веяния современности, выразил в поэме, посвященной Дейкун, еще совсем недавно, в 1910 году:

У меня нет слез…Давно,И потому я не могу плакать —Смешно, когда плачет «большой»…Ну, а если он давно не плакал,Если его глаза все чаще и чаще режет сухая слеза,Если в душе его такой страшный покой,Если безгранично его равнодушие,Если шаги жизни не тревожат его,Если мутен взор его и одинока его душаТак долго, долго…

А потом как-нибудь на эту мертвую поверхностьУпадет луч сознания,Оттает лед бесстрастия у мертвой души,В сердце попадет свежая кровинка,В хаос мысли ворвется живая струйка,Страшный покой прорвется звонкой нотойНа миг,На маленький, короткий мигИ подчеркнет одиночество,И застонет душа,И шелохнется сердце,И дрогнет мысль,Откроются глаза,И если в этот миг заплачет он,«Большой», — разве смешно?..У меня нет слезДавно,И поэтому я не могу плакать,И потому я не могу дать посмеяться другому,А если он хочет смеяться, я расскажу ему сказку,Глупую и нескладную,Но такую смешную и потешную.У меня нет слез, возьми мою сказку.

Далеко-далеко от людей, на маленьком острове, одиноком и диком, культурой не тронутом, жил-был стройный Иолла.

И не один он жил: с ним была нежная, хрупкая Эдда…

Проходит время.

Эдда уходит от возлюбленного.

Покинутый Иолла обращается к морю:

Откликнись, море!Заглуши криком своей холодной груди крик моих страданий,Вспень волны!Вздымай на гребни их осколки моих надеждИ погружай на страшное дно!Ты, могучее море, одним всплескомМожешь затопить миры, одним легким кивком волнСвоих можешь смыть все, созданное человеком,Грозным взглядом зеленых глазПотушишь огонь земли.Я кричу тебе всем существом моим,Кровью, застывшими вперед руками;Откликнись, море!Вспень волны!Заглуши крик моих страданий…

Лучший способ освободиться из плена печальных настроений и превозмочь упадок духа — иронически посмотреть на себя со стороны. И оба — Вахтангов и Дейкун — достаточно, до отвращения насмотрелись на упадочные стенания и слезы: она — декламируя на концертах эту поэму, а он — аккомпанируя ей, импровизируя на пианино. Публичная мелодекламация отучила их от многого, в том числе от повторения в жизни того, что было продемонстрировано на сцене. Когда сцена каким-то образом повторяет случившееся в жизни, — это, может быть, и хорошо, но когда жизнь снова повторяет то, что уже публично показано на сцене, это равносильно душевному самоубийству.

Дни человеческие требуют неустанного движения, в руках у актеров могучее средство для плодотворного движения — работа, работа и работа над все новыми и новыми пьесами и ролями.