Когда наступит тьма - Жауме Кабре
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– В каком смысле, расставим все точки над «i»? – спросила бы она.
– В том смысле, что ты мне расскажешь, кто ты такая и зачем сюда явилась, а я тебе скажу, что сполна расплатился за содеянное и, смотря как повернется жизнь, готов снова стать примерным гражданином. Мне очень хочется начать все снова. – Тут я бы дерзко указал на нее пальцем. – по возможности, вместе с тобой.
А она бы расхохоталась и заявила, до чего у тебя воображение богатое. Только пример ты привел дурного тона.
– Что ж, экспромт, – принялся бы я оправдываться.
– Давай-ка попробуй еще раз.
А я бы тогда с горечью сказал: «Как птица, покинувшая гнездо свое, так человек, покинувший место свое»[29].
– А где же твое место? – заинтересованно спросила бы она, очарованная совершенством фразы.
– Я много лет провел в одиночестве, потому что ни в ком из окружающих не видел причины для того, чтобы предложить им разделить мои мечты.
– Ни в ком?
– Ни в ком. – И тут бы я добавил: – Но ты совсем не такая. Ради тебя я готов покинуть гнездо и воспарить.
И тут она в восторге сказала бы: «Будь по-твоему, пригласи меня на обед, я за тебя заплачу, а потом пойдем ко мне домой и замутим, как малолетние».
Тут я огляделся вокруг, пытаясь найти свою новую подругу, но ее нигде не было: все разошлись. И она, и все друзья и знакомые Велеса. Асфальт, опустевшая мостовая. Насмешливый взгляд долготерпеливого кипариса. Тишина. Я остался один возле всеми покинутой ниши врага. Эххх, что за сука эта жизнь.
Nunc dimittis[30]
…желанье со смешливыми глазами обнимет нас, и боль молчит за дверью.
Аузиас Марк
Можете звать меня Ферриол. Этим намеком, полным блестящей эрудиции[31], я начинаю повествование о своей жизни: пишу я его авторучкой из серебра высшей пробы. Мое теперешнее обитание на ничейной земле дает мне отличную возможность чистосердечно во всем признаться, поскольку скрывать мне теперь нечего.
Преступную деятельность я начал в возрасте четырех лет, в детском саду. Когда сеньорита Рузе, явно рассерженная, строго спросила, кто набросал красного пластилина в вазу с цветами, я укоризненно поглядел на Пласида[32], и воспитательница, не видя, что я пользуюсь ее легковерием, схватила несчастного малыша за руку и вывела в коридор, отчаянно ругая его за безответственное отношение к школьным принадлежностям. Я был уверен, что оправдываться Пласид не будет, поскольку ребенком он был замкнутым и к тому же понятия не имел, что означает выражение «школьные принадлежности». Что касается меня, ни малейших угрызений совести я не почувствовал: напротив, вся моя карьера началась именно с этого. Словно апостол Павел по дороге в Дамаск, я осознал – хотя для этого мне вовсе не понадобилось падать с лошади, – что во вселенной заключена уйма бесконечных возможностей, если уметь вертеться с умом.
С Пласидом я снова столкнулся много лет спустя; он так и шел по жизни с отрешенным видом. Я чуть было не попросил у него прощения, однако, когда он мне между делом сообщил, что работает на Бирже и преуспевает, решил, что при таком раскладе запоздалое раскаяние в давних грехах совершенно ни к чему. Несмотря на все это, больше всего меня удивляет, что иногда я думаю о том, каким был Пласид в детском саду, и мне все еще жаль бедняжечку. Скорее всего, потому, что у несчастного ребенка не было ни малейшей возможности отстоять свою недоказуемую невиновность. А может быть – если копнуть поглубже, – потому, что сердце у меня, в сущности, доброе.
Ясно одно: после того, что произошло в детском саду, я перешел невидимый рубеж и начал задерживаться все дольше и дольше там, где мне предстояло остаться навсегда: по ту сторону. И, принимая во внимание обстоятельства, в которых я нахожусь в настоящее время, есть нечто ироническое в моих разглагольствованиях о жизни вне привычных границ…
А жизнь, как вы можете себе представить, продолжалась: в шесть или семь лет я опустошил материнский кошелек. Когда она выразила свое неудовольствие и показала нам, что в кошельке ничего нет, ей даже не понадобилось слов, одно леденящее душу материнское молчание, действующее лучше всякого обвинения с предъявлением вещественных доказательств. Помолчав, она сказала: «Что это значит, а, дети?» Успев уже к тому времени успешно провести над матерью целый ряд сложнейших предварительных экспериментов, я взволнованно и в то же время всепрощающе покосился на сестренку. Опасаться мне было нечего, поскольку в порыве профессиональной дотошности я не только опустошил материнский кошелек, но и подложил сестре в рюкзачок, в котором она носила завтрак, пару монет, чтобы подумали на нее, как мне ни жаль было, что безнаказанность достается мне такой ценой. Не поймите меня неправильно, про цену я упомянул в том смысле, что мне жалко было двух монет; участь сестры, насколько я помню, была мне совершенно безразлична. В то время, несмотря на то что своего доброго сердца я еще не утратил, я уже зачерствел душой. Сестру наказали: она, бедняжка, так и не поняла, за что на нее градом сыплются пощечины. Тогда я понял, что две монеты были символом пошлин, которую иногда приходится платить за то, чтобы остаться безнаказанным. И что их нужно использовать без сомнений: списывать со счетов как издержки и больше об этом не задумываться. Тогда я еще не полностью осознал, что закладываю основы своей профессиональной карьеры.
Удостоверившись в том, что не чувствую ни угрызений совести, ни какого бы то ни было раскаяния, я окончательно решил, кем хочу стать. Хотя я и не стремился к этому, мне было на роду написано причинять людям зло: не обязательно физически их калечить, но наносить им какой-либо вред, мысленно не содрогаясь. Это легко сказать, но непросто уметь прожить. Важным шагом на пути к душевному зачерствению явилось дело Горошинки. Тогда мне было лет пятнадцать.
Все началось с шутки. Я заявил, что это такая умная собачка, что она сама, без посторонней помощи, научилась плавать. И бросил ее в темную воду под умоляющим взглядом девочки. Даже и не знаю: мне очень хотелось почувствовать себя важной птицей,
