Испытай себя - Дик Фрэнсис

Гарет извлек маленький прозрачный пластмассовый цилиндрик, один из шести в моем наборе.

— Здесь много крючков, — заметил он. — А это разве не кассета для фотоаппарата? Я думал, что кассеты черные.

— Японские кассеты «Фудэи» именно такие. А поскольку они прозрачные и в них все видно на просвет, я ими пользуюсь постоянно. Они почти ничего не весят. Герметически закрываются. Предохраняют от влаги, пыли, насекомых. Исключительно надежные. В остальных кассетах есть еще наборы крючков, а также иголки с нитками, булавки, аспирин, таблетки для обеззараживания воды и другие необходимые мелочи.

— А это что такое выпуклое? Ох, да это же подзорная труба! — рассмеялся он и взвесил ее в руке.

— Две унции, — удовлетворил я его любопытство. — Но с увеличением восемь на двадцать.

Авторучка с подсветкой в виде фонарика не вызвала у него особого удивления, абсолютно равнодушно он отложил в сторону свисток, почтовый набор с блокнотом и рулончик с алюминиевой фольгой («Для приготовления пищи в углях», — пояснил я). Неподдельное же изумление у него вызвала портативная паяльная лампа, в голубом свирепом пламени которой свободно плавился припой.

— Стремно, — опять сказал он. — Высший класс!

— Незаменимая вещь для разжигания костров, — сказал я, — естественно, пока не кончится бензин.

— Вы пишете в своих книгах, что прежде всего следует позаботиться об огне. Я кивнул:

— Огонь улучшает самочувствие. Ощущаешь себя не так одиноко. Кроме того, всегда нужно кипятить сырую воду для питья, ну и для еды, конечно. Костер — это хороший сигнал для спасателей, его видно издалека.

— И для тепла.

— Конечно.

Последним предметом, который Гарет извлек — из подсумка, был пакет с парой кожаных перчаток. Глядя на перчатки, он пробормотал что-то об излишней изнеженности.

— Перчатки играют двойную роль, — объяснил я. — Предохраняют руки от порезов и царапин. Кроме того, в перчатках очень удобно рвать крапиву.

— Ненавижу рвать крапиву.

— Зря. Листья крапивы, если их сварить, весьма и весьма съедобны, но главное — это стебли. Невероятно волокнистые. Их молотят, и когда они становятся достаточно мягкими, то представляют собой прекрасный связочный материал: скреплять ветки для шалаша или плести корзины для подвешивания провианта и снаряжения, дабы предохранить все это от сырости и диких животных.

— Вы столько всего знаете.

— Я путешествую с колыбели. Буквально.

— Гарет аккуратно сложил все обратно в той последовательности, в какой распаковывал, и спросил:

— Сколько это все весит?

— Около двух фунтов. Меньше килограмма. Неожиданно он встрепенулся:

— У вас же нет компаса!

— Здесь нет, — согласился я.

Я подошел к комоду и достал из верхнего ящика изящный, заполненный жидкостью компас в прозрачном пластиковом футляре. По окружности циферблата были нанесены дюймовые и сантиметровые метки. Я показал Гарету, как привязывать его к карте, прокладывать курс, и сообщил, что всегда ношу его в кармане рубашки.

— Но он же был в комоде, — возразил Гарет.

— Мне казалось, что в Шеллертоне трудно заблудиться.

— Но вполне возможно в Даунсе.

В Даунсе я тоже вряд ли бы заблудился, но говорить Гарету об этом не стал, а пообещал в следующий раз взять компас с собой, чем вызвал его одобрительный взгляд.

Укладывая свои вещи обратно в комод, я подумал о том, сколь недолго я прожил в этой комнате с несуразной обстановкой и выцветшими обоями. Я никогда не тяготился обществом, но по своей давней привычке к одиночеству мне показалось странным мое теперешнее существование среди всех этих людей. Возникли какие-то ассоциации с выходом на сцену в самый разгар действия. Впрочем, через три недели я отыграю свою роль и сойду со сцены, а спектакль будет продолжаться уже без меня. Тем не менее я был увлечен и не желал пропускать ни одного акта.

— Раньше это была комната Перкина, — объяснил Гарет, будто уловив ход мыслей. — Когда дом разделили, он забрал отсюда все свои вещи. Здесь творился какой-то ужас.

Гарет пожал плечами и спросил:

— Хотите посмотреть мою комнату?

— Был бы рад.

Он кивнул и повел меня. Гарет и я пользовались одной ванной, расположенной между нашими комнатами, а рядом с проходом в холл располагались апартаменты Тремьена, в которых он обычно исчезал с неизменным хлопком двери.

Вся обстановка в комнате Гарета несла на себе отпечаток детства. Спал он на кушетке с выдвижной доской, стены были произвольно увешаны открытками с изображением поп-звезд и спортсменов. Полки были завалены призами и наградами. Пол был украшен валяющейся одеждой.

Я пробормотал что-то обнадеживающее, Гарет же окинул свою берлогу пренебрежительным взглядом и заявил, что собирается все здесь поменять и что отец согласен летом ему помочь.

— Отец оборудовал эту комнату для меня после ухода матери, тогда это была комната — высший класс, а сейчас я уже вырос из нее.

— В жизни всегда так, — заметил я.

— Всегда?

— Похоже, что так.

Он кивнул с таким видом, будто сделал для себя открытие о неизбежности перемен и не всегда в худшую сторону, после чего мы в каком-то молчаливом согласии вышли, прикрыв за собой дверь, и спустились в семейную комнату, где застали спящего Тремьена.

Гарет, увлекая меня за собой, моментально ретировался. Мы прошли через центральный холл и очутились на половине Перкина И Мэкки; Гарет быстро постучал в дверь их комнаты, которая через некоторое время открылась. На пороге стоял Перкин.

— Можно зайти на пять минут? — спросил Гарет. — Отец заснул в кресле. Ты же знаешь, что будет, если я его разбужу.

Перкин зевнул и открыл дверь пошире; в его манерах я не усмотрел страстного желания пускать нас, в основном, видимо, из-за моей персоны. Он провел нас в гостиную, где они с Мэкки, вне всякого сомнения, лениво коротали время за чтением воскресных газет.

Увидев меня, Мэкки приподнялась было с кресла, но тут же села вновь, показывая этим, что я вроде бы уже свой, а не гость и могу сам о себе побеспокоиться. Перкин сказал, что если Гарет желает, то в холодильнике есть кока-кола. Гарет отказался.

С каким-то легким содроганием я вспомнил, что именно в этой комнате, в гостиной Перкина и Мэкки, умерла Олимпия. Непроизвольно я огляделся, пытаясь определить, в каком же конкретно месте это произошло, где именно Мэкки и Генри застали Нолана, склонившегося над девушкой в оранжевом балахоне, без нижнего белья, и Льюиса — пьяного или нет, — развалившегося в кресле.

Никаких следов той страшной сцены в этой милой гостиной я, естественно, не обнаружил, в комнате царила атмосфера благополучия и ничто не напоминало о той беде. Процесс закончился, Нолан остался на свободе, Олимпия превратилась в прах.

— Могу я показать Джону твою мастерскую? — неуверенно попросил Гарет.

— Только ничего не трогай. Ничего.

— Чтоб я сдох.

Как послушный хвост я поплелся за Гаретом. Мы пересекли внутреннюю прихожую, и он открыл дверь, за которой моему взору открылся совсем иной мир — мир, пронизанный ароматом необработанного дерева.

Мастерская, в которой Перкин создавал свои будущие антикварные ценности, была внушительных размеров, впрочем, как и все помещения в этом громадном доме. Здесь царила неописуемая чистота, чему я был в некотором роде удивлен: на полированном бревенчатом полу я не заметил ни стружки, ни опилок, ни мельчайшего пятнышка.

Когда я поделился этим открытием с Гаретом, он сказал, что это всегда было так. Перкин, перед тем как начать работать очередным инструментом, всегда кладет прежний на место. Резцы, кривоугольные струги и тому подобные вещи.

— Чертовски педантичный, — добавил Гарет. — Хлопотун.

К моему удивлению, рядом с одной из стен я заметил газовую плиту.

— Он подогревает на ней клей, — сказал Гарет, заметив мой взгляд, — и разные другие вещества, льняное масло например.

Гарет указал на противоположную стену:

— Там его токарный станок, электропила и шлифовальная установка. Я не часто видел его за работой. Он не любит, когда за ним наблюдают, говорит, что это мешает ему сосредоточиться.

По голосу Гарета я понял, что он в это не верит, однако сам подумал: стой кто-нибудь у меня над душой, я не написал бы и строчки и вообще не сделал бы чего-нибудь путного.

— А что он мастерит в данный момент? — поинтересовался я.

— Не знаю.

Он прошелся по комнате, разглядывая листы фанеры, уложенные вдоль стены, и небольшие аккуратные квадратной формы заготовки из экзотических черных и золотистых пород орехового дерева.

— Из этих заготовок он вырезает ножки, — объяснил Гарет.

Он остановился рядом с удлиненным цельным брусом, напоминающим колоду, на которой мясники разделывают туши.

— Мне кажется, он начал что-то делать из этого бревна.

Я подошел посмотреть и увидел исполненный в карандаше эскиз ларца какой-то необычной, загадочной формы, предназначающегося явно для того, чтобы любоваться не им самим, а его содержимым.