Повседневная жизнь Японии в эпоху Мэйдзи - Луи Фредерик

В 1870 году вышел указ, согласно которому каждый должен был выбрать себе фамилию (мё), и большинство людей приняли ту, которая была известна в том месте, где они жили или работали. Этимологически «мё» означает «поле, возделываемое сообща группой людей». И каждая такая группа носила коллективное имя, чаще всего связанное с наделом земли, полем, деревом, ручьем и т. д. Когда эта группа оставляла надел и перебиралась на новый участок земли, она также меняла и имя в соответствии с этим новым участком. Фамилия, таким образом, означала только потомков одного общего предка, а общину объединяли земельные отношения.

Фамилия, принятая в 1870 году, отражала не суть семейных отношений, а скорее принадлежность к относительно ограниченной социальной группе. Эта фамилия могла быть названием местности, где жил и работал человек, или фамилией покровительствующего ему человека, хозяина (для слуги) или начальника (для воинов), а иногда монахи принимали в качестве фамилии название своего храма. Отсюда следует, что эпоха Мэйдзи не изобретала новых имен-патронимов, но пользовалась большим числом уже существовавших, обозначавших более или менее важные социальные группы людей, что прекрасно иллюстрирует чувство, которое испытывают японцы, принадлежащие к одной рабочей группе и ставящие общие интересы выше «семейных», как они понимаются нами. Это одна из важнейших характеристик японского общества, в котором чувство принадлежности к социальной группе по работе сильнее, чем принадлежность к «семье». Только женщины, не так активно участвовавшие в общественной жизни, имели несколько отличное представление о семье, основанное больше на отношениях между родителями и детьми, чем на отношениях мужа и жены.

Это хорошо иллюстрируется выражением «ояко», которое буквально означает «отношения родителей — детей». Этимологически оно подразумевало участие в работе, часто семейной, но эта концепция была расценена как менее важная, поскольку ояко могло объединять слуг или людей, не имеющих кровного родства, а также «усыновивших» их людей. Глава такой рабочей общины воспринимался как отец (оя), а остальные члены группы — как дети (ко). Поэтому в японской семье различают отца и детей «по рождению», а также «приемных» детей и «отчима», хотя все они носят одно имя.

Б. Чемберлен говорит, что такое усыновление было принято не только для того, чтобы избежать вымирания семьи и как следствие исчезновения культа предков, но также для того, чтобы контролировать ее рост. Так, человек, имевший больше детей, чем он был в состоянии содержать, мог «одолжить» одного или нескольких бездетному другу. Усыновив кого-нибудь, можно было оставить ему наследство, и это было самым простым способом, потому что отпадала нужда составлять завещание на имя чужого человека. Торговец мог «усыновить» главного клерка, чтобы у того появился личный интерес к торговле. В свою очередь, клерк «усыновлял» сына своего начальника, прекрасно понимая, что должен будет уволиться, когда его «сын» вырастет и сможет заменить своего отца; «усыновленный» же клерк получал взамен определенную сумму денег и мог либо уволиться, либо продолжать работать, как раньше. Если у клерка был сын, то сын начальника мог, в свою очередь, «усыновить» его. Таким образом, в истории управления предприятием чередовались одни и те же имена. Кроме того, очень часто отец «усыновлял» зятя, и тот принимал имя отчима. Это было особенно распространено, если у супругов не было собственных сыновей. В течение некоторого времени после восстановления императорской власти усыновление часто использовалось, чтобы избежать службы в армии, поскольку если сын был единственным, то его освобождали от военной обязанности. Поэтому родители часто предлагали усыновить сына кому-нибудь из друзей, не имеющих детей.

Благодаря этому обычаю усыновления у «родителей» могло быть огромное количество детей, носивших их имя, но по рождению принадлежавших другим семьям. Это осложняло отношения между людьми, но сплачивало их в группы, имеющие общих родителей (ояката), к которым они испытывали уважение и которым были верны до конца жизни. До сих пор в современном японском обществе заметен след подобных семей: часто к главе предприятия его подчиненные относятся как к ояката, а он, в свою очередь, принимает их как коката, то есть своего рода усыновленных детей. Поэтому в наших глазах отношения начальник — подчиненный окрашены в некий оттенок семейственности. Можно провести аналогию с европейским Средневековьем, когда у крестного отца могло быть несколько крестников. Хотя эта тенденция ослабла в период модернизации Японии из-за новых условий существования общества, она довольно сильна и в наши дни.

Как в городах, так и в деревнях существовал обычай устраиваться на работу к тому, кто происходил родом из того же региона страны. Молодые люди вдалеке от родителей и родных мест почти всегда старались создать там, где работали, группы под покровительством ояката. В начале эпохи Мэйдзи для молодого человека, приехавшего в город из деревни, было почти невозможно найти приличное место, если ему не покровительствовал такой ояката (обычно выходец из той же провинции), который играл роль заботливого отца. Некоторые рабочие коллективы сильно разрастались, особенно если покровитель был влиятельным человеком. К тому же это способствовало расширению семьи каждого из работников, которые были связаны между собой зависимостью от общего ояката. «Отец» и «дети» образовывали «большой дом» (хая), имя, которое иногда давалось главе предприятия и которое до сих пор употребляется борцами сумо по отношению к своему наставнику. Поскольку большинство этих покровителей объединялись, либо чтобы разделить сферы работы, либо по финансовым или политическим соображениям, они также составляли нечто вроде конфедерации профессионалов, известной под именем обэя («большой дом»). Именно обэя стояли у истоков первых синдикатов, в которые входили начальники и рабочие одной профессиональной ветви.

Это «чувство семейственности» или скорее «групповой менталитет» запрещали отдельному человеку иметь мнение, отличное от мнения своего ояката, в противном случае ему грозило исключение из группы. От него не требовалось кривить душой, он просто должен был передать свою ответственность лидеру группы, и это объясняет, почему сейчас средний японец с таким трудом берет на себя инициативу даже в самых простых вопросах без того, чтобы не посоветоваться с начальником и коллегами.

Практически полная зависимость членов группы друг от друга и от ояката сильно исказила игру в демократию в эпоху Мэйдзи. Каждый коката голосовал лишь по прямым указаниям тех, от кого он зависел. Поэтому могли формироваться большие избирательные группы, что позволяло кандидатам (ояката или обэя) знать заранее с большой точностью число голосов, поданных за них. Это отношение «ояката — коката» до сих пор мешает развитию демократии.

У каждого покровителя был, в свою очередь, собственный покровитель, так что совокупность ояката и коката образовывала нечто вроде пирамиды, на вершине которой находились наиболее влиятельные члены каждой обэя, они же, как правило, — политические деятели, занимавшие важные посты в правительстве. Собрание образовывало нечто вроде партии (тогда этого термина не существовало), основание которой (коката) лишь отражало взгляды ояката и, следовательно, наиболее влиятельных обэя. Нечего и говорить, что каждый ояката считал себя (и считался) заботливым отцом своих подчиненных и всячески помогал им с работой. Зачастую он даже обеспечивал их жильем и выдавал им одежду. Но он также мог удерживать часть их зарплаты (особенно часто это случалось в начале Мэйдзи), считая это естественным. Это неизбежно должно было привести к злоупотреблениям, так что общественные власти забеспокоились и установили определенный размер зарплат, что значительно уменьшило влияние ояката в экономическом, но отнюдь не в моральном (и в политическом) плане. «Протеже» все еще были безмерно преданы «покровителям».

Такое положение вещей привело к постепенной замене настоящей (кровной) семьи большими «семьями на работе», состоявшими из коллектива. Лишь в самых глухих деревнях, где подобную систему не признавали и даже презирали, все осталось по-прежнему. Часто случалось так, что крестьянин, вернувшись в деревню после того, как узнал нищету и голод, работая на заводе в городе, оказывался отвергнутым собственной семьей как «чужой», как паразит. К нему относились как к человеку, который только и знал, что потреблять, ничего при этом не производя, что усугубляло бедность крестьянской общины.