Откровения молодого романиста - Умберто Эко

Кунсткамеры и музеи

Каталог музея — пример практического перечня, указывающего на объекты, существующие в определенном заданном месте. По определению, он конечен. Но следует ли из этого, что сами по себе музеи и прочие коллекции конечны? Отнюдь. За исключением редких собраний, содержащих абсолютно все предметы определенного типа (например, все — без исключения — картины какого-то художника), любая коллекция представляет собою открытую структуру, которая в любой момент может быть расширена путем добавления нового компонента. Особенно если в ее основе лежит (как в случае римских патрициев, средневековых вельмож или современных музеев) любовь к собирательству и увеличению числа экспонатов ad infinitum. Даже когда в музее выставлена на обозрение значительная часть собрания, создается ощущение, что их количество куда более многочисленно.

Более того, коллекции — за исключением очень специализированных — всегда отличаются некоторой разнородностью элементов. Ничего не знающий о земной концепции искусства инопланетянин вряд ли поймет, почему в Лувре хранится такое множество разномастных вещей: и бытовая утварь (вазы, блюда, солонки), и статуи (например, Венера Милосская), и разнообразные пейзажи, и портреты обычных людей, и предметы из могильников, и мумии, и изображения всяческих уродов, и объекты религиозного назначения, и образы людей, испытывающих физические страдания, и батальные полотна, и изображения обнаженной натуры, рассчитанные на пробуждение плотского желания, и археологические находки…

Многие боятся музеев, чувствуют себя там неуютно. Причина в неоднородности хранящихся в музее объектов: человек подсознательно представляет, каково будет оказаться в их компании ночью, в одиночестве. Чем больше в музее экспонатов, чем они разнообразнее, тем сильнее такое чувство.

Когда объекты в коллекции неузнаваемы, даже современный музей может показаться подобием распространенных в XVII–XVIII веках кунсткамер (Kunstkammern) или кабинетов курьезов (Wunderkammern), этих предтеч современных музеев естественной истории. В каких-то кунсткамерах собирались систематизированные коллекции предметов, относящихся к области знаемого, в иных — все, что казалось удивительным, необъяснимым, включая всяческие курьезы и диковины вроде чучела крокодила, которое торжественно свисало с потолочной балки, господствуя над помещением. Обычным экспонатом для кунсткамер (пример — коллекция, собранная Петром Великим в Санкт-Петербурге) были аккуратно заспиртованные зародыши-эмбрионы. Музей восковых фигур при Флорентийской обсерватории демонстрирует коллекцию анатомических чудес, шедевров гиперреализма: распластанные, вскрытые тела во всей красе цветов и оттенков от розоватого до пунцового и далее до густо-коричневого, печенки, легкие, желудки, селезенки…

Как выглядели кунсткамеры прошлого, мы знаем в основном по сохранившимся в их каталогах рисункам и гравюрам. Некоторые состояли из сотен полок и полочек, на которых хранились камни, раковины, скелеты редких животных, а также шедевры мастеров-чучельников, умевших создавать несуществующих зверей. Прочие кунсткамеры напоминали миниатюрные музеи: застекленные шкафы разделены на секции, содержащие экспонаты, которые, пребывая вне своего исходного контекста, словно рассказывают некую бессмысленную или нелепую историю.

Из таких иллюстрированных каталогов, как Museum Celeberrimum («Знаменитейший музей») Сепибуса (1678) и Museum Kircherianum («Музей Кирхера») Бонанни (1709), мы знаем, например, что в коллекции, собранной священником Афанасием Кирхером в Коллегии иезуитов в Риме, были античные статуи, языческие ритуальные объекты, амулеты, китайские божки, вотивные таблички, две доски с изображениями пятидесяти воплощений Брахмы, римские надгробные надписи, лампады, кольца, печати, браслеты, гири, колокола, камни и окаменелости с причудливыми изображениями, созданными природой, экзотические предметы ex variis orbis plagis collectum[76], а именно: украшенные зубами съеденных врагов пояса бразильских туземцев, чучела экзотических птиц и животных, малабарская книга из пальмовых листьев, артефакты из Турции, китайские весы, оружие варваров, индийские фрукты, стопа египетской мумии, собрание зародышей возрастом от сорока дней до семи месяцев, скелеты орлов, удодов, сорок, дроздов, бразильских обезьян, кошек и мышей, кротов, дикобразов, лягушек, хамелеонов и акул, а также морские водоросли, зуб тюленя, крокодил, броненосец, скелет хамелеона, тарантул, голова бегемота, рог носорога, собака-урод в банке с бальзамирующей жидкостью, кости великанов, музыкальные и математические инструменты, модели вечного двигателя, механизмы и устройства по образу машин Архимеда и Герона Александрийского, архимедовы винты, восьмигранная отражательная система, множившая миниатюрную фигурку слона «так, что кажется, будто видишь стадо слонов, собранных со всей Азии и Африки», гидравлические машины, телескопы и микроскопы с возможностью разглядывать в них насекомых, глобусы, армиллярные сферы, астролябии, планисферы, часы солнечные, водяные, механические, магнитные и песочные, линзы, приборы для измерения температуры и влажности, живописные и иные изображения гор и обрывов, вьющихся по равнинам рек, лесных чащоб, пенных волн, водоворотов, холмов, архитектурных перспектив, развалин, древних монументов, сражений, казней, дуэлей, триумфов, дворцов, библейских таинств, а также статуи богов.

Я получил огромное удовольствие, воображая, как один из персонажей «Маятника Фуко» в одиночестве блуждает по пустым коридорам парижской Консерватории искусств и ремесел — музея, посвященного истории развития технологий, где собраны устаревшие механизмы, принцип действия и смысл существования которых уже неясен посетителям, отчего сама Консерватория представляется барочным кабинетом курьезов. С каждым шагом мой герой все глубже проникается страхом при виде этих непостижимых рукотворных монстров, а в его галлюцинирующем сознании рождаются непрерывные цепочки параноидальных фантазий:

Понизу тянется процессия самоходов, самокатов и паровых экипажей, сверху висят воздухоплавательные машины пионеров, одни предметы целы, другие ободраны, истрепаны временем, и все они вместе предстают под смешанным — естественным и электрическим — светом как будто в патине, в лаке коллекционной скрипки. Иногда сохраняется только скелет, шасси, наворот приводов и рукоятей, и сулит неописуемые пытки, так и видишь себя прикрученным цепями к этому смирительному ложу, вот-вот оно шевельнется, пойдет разрывать твое мясо и рыться в жилах до полного и чистосердечного признания.

А за этой вереницей старых движков, ныне безвредных, с заржавелою душою, символов технологической суетности, — с левого фланга под надзором статуи Свободы, уменьшенного макета той, которую Бартольди спроектировал для другого мира, а ежели повернуться направо, статуи Паскаля, — над всем этим высится хор, и в пустоте хора вокруг метаний Маятника кружит и бьется бред сумасшедшего энтомолога: клешни, челюсти, усы, членики, крылья, ножки. Мавзолей механических мумий, готовых проснуться вдруг все совокупно: магниты, однофазные трансформаторы, турбины, преобразователи частот, паровые машины, динамо. А в глубине за Маятником, в затененном трансепте, — ассирийские, халдейские, карфагенские идолы, великие Ваалы, чье чрево беременно пламенем, нюрнбергские девы, чье сердце усеяно гвоздями, оголено. Когда-то они были моторами самолетов. Хоровод моделей, распластавшихся в рабском обожании Маятника: се детища Разума и Света, приговоренные вечно оберегать Воплощение Предания и Познания. <…>

Выйти из перископа. Идти ногами… Об ином я не мечтал вот уже несколько часов. Но теперь, когда я мог, когда это было необходимо, я стоял в параличе. Мне надлежало продвигаться по полночным залам музея, используя фонарь как можно меньше. Почти никакого света не попадало внутрь через окна, и когда я предвкушал видения фантастических экспонатов в лунном свете, я здорово обманывался. Витрины слепо отблескивали, отражая редкие блики. Если я не буду крайне осторожен, обязательно рухнет что-нибудь с россыпью хрустальных осколков или с металлическим грохотом. Фонарик я включал поминутно. И будто бы в «Крейзи Хоре», софит выхватывал все новые порции наготы, но тут — голые гайки, болты, шарниры. А если бы внезапно свет выхватил сектор живого тела? Чью-нибудь фигуру? Уполномоченного Верховных? Того, кто зеркально повторял бы мои движенья? Кто из нас заорал бы раньше? Я навастривал уши. Зачем? От меня-то не исходило ни звуков, ни шума. Соответственно, не исходит и от него. Попав днем в музей, я постарался запомнить последовательность залов. Думал, что и в темноте дойду до центральной лестничной клетки. Но оказалось, что я лезу наугад, почти на четвереньках, и полностью утрачиваю ориентацию.