Навеки твой. Бастион. Неизвестный партнер - Гюннар Столесен

меня. Она теребила уголки моего носового платка; сигарета, зажатая бескровными губами, дымилась сама по себе.

– Потому что в этот момент он стоял внизу и разговаривал со мной, – произнес я.

25

– Понятно, – сказал Ион Андерсен.

Хамре глядел на меня своими бездонными глазами.

– Стопроцентное алиби, – повторил он задумчиво и слегка рассеянно.

В дверь постучали, вошла женщина из полиции. Она кивнула своим коллегам. Довольно приятное лицо и светлые, с легкой проседью волосы. Ей было около тридцати, а губы и глаза ее давно отвыкли от косметики.

– Там мальчик, – сказала она, – он говорит, что живет здесь, он там с Хансеном.

– Роар, Роар! – вдруг разразилась рыданиями Венке. – Что с нами будет? Что будет?

Показав в сторону Венке, Хамре кивнул женщине.

– Пойди и скажи им, чтобы немного подождали, – сказал он Иону Андерсену. – Нельзя впускать сюда мальчика, пока…

Он не закончил, но все и так было ясно. Восьмилетний мальчуган не. может войти в дом, где на полу в прихожей лежит его истекающий кровью мертвый отец. Даже если этот отец ушел от них к другой женщине.

Мы молча сидели и ждали, когда Венке перестанет рыдать. Женщина из полиции была подле нее и, обняв за плечи, пыталась успокоить.

У меня появилась неприятная тупая тяжесть в затылке. Я понимал, что ситуация не сулит ничего хорошего ни Венке, ни Роару. По причинам, которые я едва ли сознавал, все это как бы непосредственно касалось меня. Меня охватила тоска. Неделю назад я и не подозревал об их существовании, а теперь они стали мне близкими навеки.

Роар – он пришел ко мне в контору и напомнил о другом мальчике. Он говорил со мной, он искал у меня утешения. Какое–то время я был героем в его глазах. Может быть, оставался героем и до сих пор.

Венке Андресен – несчастная женщина, у которой вдруг все расклеилось, молодая женщина, оставшаяся одна. Ей не хватало нежности и заботы, и она поцеловала меня. А может быть, наоборот – я ее поцеловал. Воспоминание о ее губах как дуновение ветерка все еще ласкало мои губы.

И Юнас Андресен – он мне понравился. Он вывернул наизнанку всю свою жизнь, бросил ее на красно–белую клетчатую скатерть передо мной, как маршрутную карту перед туристами. Он показал мне проселочные дороги и тайные тропы и поведал, каким путем собирается идти. Но он выбрал неверный путь – путь, который вел в пропасть.

Были и другие. Был Джокер, хотевший запугать меня, но в чем–то я все–таки мог понять его или думал, что могу. Была его мать – Хильдур Педерсен, с которой мне, несмотря на водочный туман, нравилось беседовать. Был Гюннар Воге, с которым мне не нравилось беседовать, но он сказал мне кое–что, о чем полезно помнить.

И Сольвейг Мангер – все еще загадочная Сольвейг Мангер, которую, как мне казалось, я тоже немного знал благодаря моей короткой и молчаливой встрече с ней и тому, что рассказал Юнас о своей влюбленности, хорошо, даже слишком хорошо мне понятной.

Я огляделся. Отчетливее, чем раньше, видел я все эти маленькие вышивки, о которых он вспоминал и которыми, как ему казалось, был окружен и опутан. Он был прав. Их было чересчур много.

Венке успокоилась, а Якоб Э. Хамре продолжал своим настойчивым, ровным и приветливым голосом.

– У вас есть родственники в Бергене, фру Андресен?

Она отрицательно покачала головой.

– А близкие друзья или те, кто некоторое время могли бы позаботиться о Роаре?

Я знал, что это должно было произойти, я ждал этого момента. Но она еще не понимала, о чем идет речь.

– А сама я не могу? – спросила Венке.

В этот миг один лишь Хамре был в состоянии посмотреть ей в глаза.

– Боюсь, – начал он, – что нам придется забрать вас на несколько дней. Пока в качестве свидетеля, но… Мне жаль, что я вынужден вам это сказать. У нас возникло слишком много подозрений, и мы не можем рисковать, не можем позволить вам быть на свободе, пока ведется следствие. Это касается поиска доказательств и тому подобных вещей. Вам все подробно разъяснят позже, перед тем как начнется допрос. Допрос будет завтра в первой половине дня. Вам предоставляется право взять адвоката. Вы имеете кого–нибудь на примете?

– Нет, нет… – она покачала головой. – Это значит, что я арестована? Но вы ведь не верите, что это я…

– Нет. Мы ни во что не верим. Мы не имеем права верить. Но мы не имеем права не размышлять. Ясно одно: мы начинаем всестороннее расследование – в этом вы можете быть совершенно уверены.

Она искала моего взгляда. Я уже помог ей, но сейчас ничего не мог сделать, по крайней мере в данный момент.

– А Роар… – начал Хамре.

– Варьг, – перебила его Венке, – он очень тебя любит. После того как ты пришел к нам в первый раз, он говорит только о тебе. Не мог бы ты отвезти его к Сиссель – к моей сестре в Эстесе.

Хамре с некоторым сомнением посмотрел на меня.

– Конечно, смогу, если мне разрешат, – ответил я. – Роар может сегодня переночевать у меня, а завтра я его повезу, если полиция сообщит им, что случилось.

Я посмотрел на Хамре, тот кивнул.

– Мы это сделаем. Так что здесь все в порядке. Никаких возражений нет, если только сам мальчик не возражает. – Хамре взглянул на Венке. – Вы хотите поговорить с сыном?

– Нет, нет, – горячо запротестовала она. – Я не могу, не сейчас, я расплачусь, нет, – и, обращаясь ко мне: – Ты иди, возьми его с собой сразу, до того, как я выйду.

– Хорошо, – ответил я.

– И еще…

– Что?

– Передай ему от меня привет. Скажи, что все будет хорошо, что это ненадолго и я все ему объясню, когда вернусь.

Ее глаза снова наполнились влагой, но слезы не капали, будто их удерживала какая–то прозрачная пленка.

– Держи с нами связь, Веум. Нам будут нужны твои показания, сделанные по всей форме, – сказал мне Хамре.

– Все ясно, – ответил я, – я сразу позвоню, как только вернусь.

Я поднялся. Мне хотелось подойти к Венке, обнять ее и, прижав к себе, говорить: «Все будет хорошо, друг мой. Все будет хорошо». Но я не мог этого сделать. Я протянул ей руку, она пожала ее осторожно и мягко.

– Мы еще встретимся и поговорим, я расскажу тебе, как дела у Роара, – сказал я Венке.

Она молча кивнула, и я оставил ее со следователем, полицейскими и безмолвным трупом. Я оставил ее с прожитым прошлым и неизвестным будущим, с воспоминанием об одном поцелуе и о пожатии руки. Это было все, что я мог ей дать, все, чем я мог ее утешить.

В прихожей на полу рядом с Юнасом уже расстелили белую простыню, и я знал, что все ждут сигнала Якоба Э. Хамре, после чего труп положат на носилки и крепко привяжут ремнями, чтобы он не пытался высвободиться.

Я вышел из квартиры и пошел за Роаром.

26

Он стоял на балконе ближе к площадке для лифтов рядом с полицейским в форме. Полицейский был молодой парень с круглыми щечками, слегка конопатый, держался он приветливо. В лице Роара чувствовалась какая–то отрешенность. Он был прозрачно–бледен. Его светлые волосы потеряли блеск и помертвели. Глаза – большие и испуганные – свидетельствовали о том, что никто не рассказал ему, что произошло. Для меня это было самым страшным.

Я подошел и положил руку ему на плечо, потом передвинул ее и потрепал его по волосам.

– Пойдем со мной, Роар? – спросил я каким–то чужим голосом. Голос был севший и глухой. Я кашлянул. – Пойдем? – повторил я.

Он с изумлением смотрел на меня, будто не узнавая. Как и у матери, глаза его наполнились слезами. И он беззвучно заплакал. Слезы текли по его щекам, а он не сдерживал их и не скрывал.

– Мама умерла? – спросил он, глядя на меня сквозь дождевую завесу слез.

Я присел на корточки.

– Нет. Она здорова и передавала тебе привет. Она сказала, чтобы ты пошел со мной, а она сейчас занята и будет занята еще несколько дней.

Или несколько недель, а может, даже несколько лет. Все будет зависеть от обстоятельств.

– Завтра я повезу тебя в Эстесе, к тете Сиссель. Ты будешь у нее жить, пока не освободится твоя мама.

Мне трудно было выговорить все это. Уже много лет я не говорил на такие серьезные темы с детьми, и мне не хотелось, чтобы он преждевременно повзрослел, огрубел, перестал быть ребенком.

Я поднялся, взял его за руку и по балкону повел его в другое крыло, вниз по лестнице, прочь от дома, к автомобилю. Я не оборачивался, посадил Роара в машину рядом с собой, пристегнул ремень на его груди, пристегнулся сам, и мы поехали. Никто из нас не проронил ни слова.

Мы сидели на кухне. За окном разливалась вечерняя тьма. Она опрокинула соседние дома, чтобы легче и быстрее заполнить город ночной темнотой. Она набросила мешок на голову дня и утопила его в море, а всех нас загнала в прямоугольные клетки, отгороженные от мира окнами и освещенные светом ламп, и усадила вокруг наших привычных кухонных столиков.

Мы поужинали. Я съел яичницу с беконом и выпил чаю. Роар выпил молока. Мы говорили о чем угодно, только не о том, что больше всего нас волновало.