Юноша - Борис Левин

Нина сама удивилась, зачем она это придумала… Как ей не стыдно врать! Она осталась собой недовольна, замолкла…

В каждой деревне выбегали собаки, с лаем бросались Матильде под ноги. Юзеф дразнил собак, стегал их кнутом. Матильда бежала быстрей.

— Скоро приедем, — сказала Варя. — От этого места пять верст. Вот сюда мы за земляникой ходим…

Они подъехали к дому, крытому черепицей, с зелено-синими ставнями. Огромный тополь стоял у крыльца, и листья его лежали на крыше. В палисаднике цвела белая сирень, и бутоны пионов готовы были распуститься.

Дома их никто не встретил. Они вошли в просторную горницу, где пол был вымыт и из мебели стояла только одна кровать, накрытая лоскутным одеялом. Угол золотился иконами и лампадками. На подоконниках — цветы. Рядом с кроватью столик, на столике аристон. Нина немедленно завела аристон, и в воздухе задрожал старинный вальс.

В горницу поспешно босиком вошла мать Вари.

— Здравствуйте, девочки! Здравствуйте, мои милые! — быстро заговорила она. — Вы и будете та самая Нина? Очень хорошо, что приехали. Очень мы вам рады. Погостите у нас. Посмотрите нашу деревенскую жизнь. Только с непривычки скучать будете.

— Я не буду скучать, — заверила Нина.

— Ну глядите… Только мало хорошего в нашей жизни. Тяжелая наша жизнь. Вон только солнце поднялось, а уж я на ногах…

Мать Вари достала из кармана самотканой юбки берестовую табакерку, почерневшими пальцами заложила в правую и левую ноздри нюхательного табака и вытерла краем головного платка мягкий фиолетовый нос.

— Что ж я, дура, стою! Вас же накормить надо, — спохватилась она и так же поспешно исчезла.

Нина и Варя умылись и переодели платья…

На сковороде — блинообразная яичница. В глиняном кувшине — молоко. В темно-красной деревянной миске, в нежных сотах, светится мед…

Нине чудесно жилось в деревне. Она вставала рано, купалась в озере, ходила босиком, собирала ягоды, переворачивала граблями сено, научилась жать и вместе с бабами, возвращаясь с поля, пела песни.

У Хорьковых, кроме работника, военнопленного австрийца, и кроме пастуха, были еще две постоянные работницы. Одна из них — Евфросинья — особенно нравилась Нине. Евфросинья работала по-мужски. Она запрягала лошадь, сама затягивала супонь, упираясь широкой ступней в хомут; косила траву, пахала, пилила бревна, а когда была толока, то не меньше мужиков подымала на вилы тяжелого, жирного черно-золотистого навоза. Нина отвозила навоз в поле. Обратно возвращалась рысью, стоя в телеге. Под ногами дребезжали доски… Нина крепче натягивала вожжи — ей в это время хотелось походить на Евфросинью — и окриком подгоняла лошадь, чтобы та бежала еще быстрей… Вечером брызгались водой. Вода пахла навозом… И воздух, и закат тоже казались унавоженными.

Ночью Нина и Варя спали на сеновале вместе с работницами и, прежде чем заснуть, долго разговаривали и рассказывали друг другу разные истории — смешные и страшные…

Нина удивилась, когда узнала, что Евфросинье всего девятнадцать лет. Она выглядела гораздо старше… Как же это так? У Нины есть девятнадцатилетние знакомые, и они совсем молодые. Ей самой через четыре года будет девятнадцать лет… Неужто и она так состарится?

— Наш век короче, — отвечала на это Евфросинья. — Мы и маленькими меньше вашего бываем. У нас другая работа, другая еда. Оттого и стареем шибче. Нам с вами не сразиться.

— С кем это — «с вами»?

— Ну, с вами… с барышнями… с городскими, — сказала беззлобно Евфросинья. — Сколько тебе лет?

— Скоро пятнадцать.

— Вот видишь, и ты еще совсем детеныш. А я в твои годы столько настрадалась — тебе во всей жизни этого не испытать… Ребенок был, помер. Второго сама скинула.

Когда Нина спросила: «Как это — скинула?», Евфросинья ответила:

— Не захотела рожать, вот и скинула.

Евфросинью в доме Хорьковых уважали за работу, за силу. Да ее прямота, строгое лицо, карий глаз и твердая поступь не позволяли с ней иначе обращаться. И сам хозяин Хорьков, который вообще-то покрикивал на работников, с Евфросиньей держал себя подобострастно.

В воскресенье Нина и Варя до восхода солнца отправились в лес, чтобы найти там корень «купена-лупена». Если этим корнем на ночь натереть лицо, то кожа станет чистой, мягкой и белой. Только надо брать «купену-лупену» в тот момент, когда восходит солнце, — иначе не поможет. Корень необходим был главным образом Варе, а то у нее действительно какое-то капустное лицо и лоб усеян мелкими прыщиками, точно пшеном.

Нина впервые видела восход солнца. Она на всю жизнь запомнила, как в тот час пели птицы в лесу. Ах, как пели птицы! Они теперь уж так не поют… Нет, почему же, они и теперь так поют. Только мы сами хуже слышим. И возраст не тот, и совсем другие заботы… А птицы — они и теперь так поют… Солнце всходило медленно, багрово. Нина не шевелилась. Она слышала все: и дрожание листьев на деревьях, и мычание коровы, и далекий шум колес по дороге, и шелест травы, и прибой в озере, и собственную дрожь в коленях, и шепот Вари: «Купена-лупена, попадись мне в руки! Купена-лупена, попадись мне в руки!..» Солнце всходило медленно, багрово, пели птицы. Варя, раздвигая руками мокрую траву, искала корень: «Купена-лупена, попадись мне в руки!»

Они нашли «купену-лупену», искупались в озере и возвращались домой с белыми лилиями и охапками незабудок, ромашек, метелочек и лиловых колокольчиков. Подходя к дому, они еще издали услышали крики и шум. Пьяная мать Вари размахивала кулаками перед лицом Евфросиньи, а та, в разорванной блузке, прислонившись к изгороди палисадника, легко отстраняла осатаневшую женщину. Вокруг стояли бабы и мужики, посмеивались. Варя убежала… Пьяная упрекала Евфросинью в сожительстве с ее мужем. Она материлась, рассказывала с подробностями, как их застала в пуне.

— Стерва, стерва! — выкрикивала она. Зеленые сопли текли у нее из носу, седые волосы выбились из-под платка.

Самого Хорькова тут не было. Она бесновалась до тех пор, пока не свалилась у палисадника и заснула.

Евфросинья собиралась уходить, молча укладывала свой сундучок. Нина спросила у нее, куда она пойдет.

— В экономию… Руки везде нужны. А тут не останусь. Я и так уходить думала… Кормят они плохо, а работы до черта…

Появившийся неожиданно Хорьков уговаривал Евфросинью остаться:

— Оставайся… Мало что пьяной вздумалось… Жалованья надбавлю…

— Да нет… будет, — отвечала она неохотно.

Потом Хорьков говорил, что сейчас самая уборка, и если она уйдет, то он ей не даст расчета.

— Ну и не надо, — не глядя на него, ответила Евфросинья.

Она взвалила на плечи красный сундучок, ушла.

Нина нагнала ее за деревней.

— Евфросинья, — сказала она взволнованно, — когда будете в городе, приходите ко мне. А вот вам на память! — и вытащила из волос розовую гребенку.

— Спасибо, — поблагодарила Евфросинья.

— А как это у вас вышло? — спросила Нина очень тихо и смущенно. — Вы в него влюбились?

— Да так вот и вышло… Какой там — влюбилась! — улыбнулась Евфросинья. — Дура я, вот что… Он еще с весны ко мне приставал. Надо было отказать, а я уступила… Посулил полсапожки… Так я их и видела. За работу — и то не заплатили…

Варя весь день не выходила из горницы. Нина тоже ей не показывалась на глаза.

А вечером на вороном жеребце приехали двое агитировать за «заем свободы». Они остановились у Хорьковых. Это были эсеры из города, как сообщил об этом привезший их волостной кучер. Эсеры по внешности резко отличались друг от друга. Один был явно добрый, а другой — злой. У доброго — буланая раздвоенная борода, чесучовая рубашка и очки. Он всем улыбался, часто снимал очки, хукал на стеклышки и протирал их лоскутком замши. При этом он говорил не то с укором, не то с одобрением: «Пылища-то, ай да пылища-то!» Наблюдавшие за ним мужики замечали: «Чего-чего, а этого добра у нас хватает». Злой был выше ростом, сух, выбрит, с черненькими воробьиными глазками, в наглухо застегнутой тужурке почтового ведомства.

Митинг устроили в пустом сарае. Добрый объявил, что слово имеет социалист-революционер товарищ Еремин.

В начале своей речи Еремин объяснил, что он и его товарищ объезжают деревни с целью растолковать крестьянам, как важно для крестьян покупать «заем свободы». Этот заем сберегает деньги, дает проценты и, кроме того, дает возможность выиграть сто тысяч рублей. Но, помимо всего этого, каждый крестьянин, покупая «заем свободы», выполняет свой гражданский долг.

— Мы будем бить врага пулей, штыком и рублем, и враг дрогнет, — заявил Еремин. — Вильгельм стремится посадить на нашу шею царя с Алисой, но свободный народ, совершивший бескровную революцию, этого не допустит. Покупайте «заем свободы»! Мы будем бить врага пулей, штыком и рублем!