Экспедиции в Экваториальную Африку. 1875–1882. Документы и материалы - Пьер Саворньян де Бразза

Стены нашей хижины из бамбуковых стволов, наспех подогнанных, пропускали местами солнечные лучи; вечером вихри насекомых врывались в мою спальню; неважно, главное – мы в нашем доме, в стране оканда, среди друзей.

Два месяца болезни сильно сказались на моей природной худобе; я был крайне слаб; приходилось поддерживать меня, чтобы я смог дойти от кровати до импровизированного кресла на веранде.

Это там я проводил часы своего медленного выздоровления, вдыхая усталыми легкими живительный бриз, дующий утром с моря. Это там, постепенно набираясь сил[508], я ожидал желанного момента, чтобы подняться вверх по Огове в страну адума с оставшимися людьми и товарами. Это оттуда я любовался чудесной панорамой. Земля оканда развертывала перед моим взором свои покрытые травой холмы, тянущиеся до подножия горной цепи Океко, которая окружала их, словно огромным амфитеатром.

Они прекрасны, эти горы; их величественные вершины четко вырисовываются в лазури неба; они великолепны со своими лесами и зелеными рощами посередине склонов.

За ними, на севере и на востоке, сквозь трепещущую дымку проступали темные леса оссьеба, уходившие в таинственные дали.

С восходом солнца я смотрел на расположенные вокруг нас деревни, позолоченные первыми лучами, где пробуждалась жизнь: их обитатели, подобно черным точкам, усеивали все тропинки, ведущие в Лопе. Это были мужчины, вернувшиеся вместе с нами из страны адума, которые хотели узнать о моем здоровье, или их жены и отроки, поздравлявшие меня с благополучным прибытием; приходили также жена Ндунду, жена Ашуки, два пожилых вождя из ближайших к Офуэ селений, старая мать Боайя, гордящаяся своим сыном, юным вождем, чьи знания и усердие многое сделали для успеха нашей экспедиции. Среди посетителей были дети из ближайших деревень, которых родители приводили посмотреть на белого человека, и молодая мать, попросившая приласкать ее новорожденного младенца, суеверно полагая, что мое прикосновение станет залогом его богатства и счастья.

Таким образом, в атмосфере всеобщего уважения и симпатии я обретал с каждым днем все больше и больше сил.

Вся эта страна, которую я год назад считал затерянной где-то в самом центре Африки, ее люди, которые казались мне дикарями, теперь представали передо мной в совсем ином свете.

Что же такое произошло?

А произошло вот что: чужак, которого все опасались, превратился в вождя и большого друга, так как употребил все свое влияние, чтобы объединить племена для общего и полезного дела, которое принесло достаток на их землю; я привязал туземцев к себе взаимными интересами, и выгоду от этого они уже почувствовали.

Пироги оканда, прибывшие со мной, были полны рабов, баранов, козлят, пальмового масла, накомарников, туземных тканей. К нам присоединились даже пироги адума, уверовавших в мою звезду: у них появилась надежда, что теперь они смогут беспрепятственно проплывать мимо павинов. Словом, оканда везли с собой огромное количество товаров, чтобы обмениваться ими с иненга и галуа, чьи лодки с европейскими товарами поднимались вверх по Огове.

В этом можно было увидеть первый шаг к восстановлению торговых отношений между оканда и адума. До моего приезда сюда оканда если и покупали рабов у адума и шебо, то только в малом количестве и в тех редких случаях, когда удавалось обмануть сторожевые посты оссьеба.

Но то были последние крохи некогда процветавшей торговли. Прежнее благоденствие могло возродиться только при условии, если враждующие племена прекратят препятствовать деловым связям. Вот почему мое появление с большим караваном, нагруженным различными товарами, стало событием и было встречено с радостью всеми сторонами.

Я считаю необходимым сказать здесь несколько слов о непрерывной, медленной, но неудержимой миграции племен фанов, которые смогли объединиться, достичь процветания, а затем исчезли, не оставив после себя никаких следов, кроме туманной традиции, разрушающейся под воздействием времени.

Издавна племена внутренних областей мигрировали с северо-востока на запад: инстинктивное чувство толкало их к побережью. Эта миграция гнала вперед или рассеивала по сторонам племена различных рас. В какой-то момент они разделились на две ветви: одни направились к рекам Габон, Муни[509] и рекам севера, другие – по долине Ивиндо к Огове.

Первую ветвь составляли фаны-бачи, или павины, вторую – многочисленная семья фанов-макеев, более известных на берегах Огове под именем оссьеба.

Одно только их имя наводило ужас на прибрежные народы, которые отступали перед захватчиками, имевшими недобрую славу агрессоров и каннибалов.

Каковы же причины этого движения на запад? Какая сила заставляла эти племена покидать бескрайние леса, чей мрачный и дикий гений, казалось, они олицетворяли?

Неужели междоусобные войны вынуждали слабейших уходить как можно дальше от сильнейших?

Неужели эта раса – может быть, единственная, избежавшая нравственной деградации, порожденной рабством, – сохранила в своей первобытной дикости здоровую кровь и поэтому извергала излишки населения; или же ее переселение на запад было вызвано потребностью иметь более легкий доступ к соли и европейским товарам? Трудно с абсолютной уверенностью ответить на эти вопросы. Весьма вероятно, что перемещение различных племен павинов и их смешение имели в своей основе весь комплекс причин.

На наш взгляд, их переселение скорее напоминает медленную иммиграцию, а не территориальный захват.

Они обосновываются в местах, где могут стать торговыми посредниками между племенами: они занимают такие стратегические пункты, которые позволяют им действовать так, как некогда действовали вожди-феодалы, контролировавшие перевал или брод, чтобы брать дань с проезжающих мимо купцов.

В целом павины не привязаны к земле. Когда плантации истощены, а в лесу перебита вся дичь, вождь деревни переходит в новое девственное место, разбивает временный лагерь и открывает «большую охоту». На огромной территории вырубают деревья, а затем в конце сухого сезона сжигают их. Женщины отправляются на выжженные участки, чтобы разбить там плантации для выращивания бананов, маниоки, ямса, бататов и кукурузы[510].

Как только продовольственный вопрос решен, вся деревня снимается с места и селится возле новых полей.

В этой части Африки павины являют собой варварский мир, остальные народы <в том числе оканда> – цивилизованный.

И вот наконец и те и другие встретились в первый раз на берегах Огове.

Находясь в постоянном контакте с племенами побережья, ведущими торговлю рабами, оканда переняли от них определенную склонность к роскоши, неизвестную во внутренних областях страны. Они стали шить набедренные повязки из небольших квадратиков, сотканных из волокон рафии[511] и подогнанных друг к другу с определенным художественным вкусом. Эта опрятная одежда, черного цвета или ярко раскрашенная, резко контрастировала с набедренными повязками пришельцев из размягченной коры. Женщины оканда со своими волосами, собранными на макушке, вызывали ревнивое восхищение у несчастных оссьеба; их спину едва прикрывала шкура ншери (маленькой антилопы)[512], которую некоторые модницы украшали колокольчиками, ярким жемчугом[513] и медными кольцами.

Не один только цивилизованный мир изобрел шиньоны и накладные волосы и менял моду. Оканда также умели модифицировать свои прически и придавать им все более презентабельный вид[514].

На то, чтобы создать нечто чудесное на голове, у оканда уходило два дня. Приходилось буквально перебирать волос за волосом, сплетать их в тугие косички, а образовавшиеся между ними бороздки покрывать желтой пастой. Затем все косички соединялись вместе на макушке и промасливались жирным веществом красного, что было особенно модно, или черного цвета. Несколько шпилек из меди или слоновой кости утопали в этом монументальном сооружении.

Последним штрихом было наложение желтого грима, что делало кокетку поистине неотразимой[515].

С такой огромной копной на голове было почти невозможно устроиться на спальном ложе, если бы не чурбак, использовавшийся вместо подушки, о который женщина опиралась затылком, чтобы не повредить прическу. Правда, из нее вынимались шпильки, и это единственное, что немного облегчало положение.

На первый взгляд шпильки воспринимались просто как предметы украшения, но по тому, как женщина яростно втыкала их в свое художество, чтобы прогнать оттуда паразитов, сразу же обнаруживалась их практическая польза.

Несмотря на неудобство такой прически, от нее не отказывались; она продолжала оставаться модной, хотя и явно абсурдной, поскольку лишала страдалицу сна и не позволяла ей поворачивать голову ни вправо, ни влево; но, что поделаешь, мода есть мода.