Транс-Атлантик - Витольд Гомбрович

*

Тогда я к Сыну решил пойти. О, Сын, Сын, Сын! К нему я пойду, его я еще раз ночной порой увижу и, может, в себе какое-то чувство почувствую… может, свежестью его освежусь… Вот и темный коридор, длинный, а я через Мальчиков, спавших там на полу, иду… и иду, иду… и уж сам не знаю, то ли я как Гонзаля пособник иду, то ли как Томаша… а может иду от имени Кавалеров Шпоры юношу этого иду убивать… и Шаг мой как туча набряк, но пуст, пуст. Подошел я, значит, к комнатке его и вижу: лежит он в чем мать родила, лежит голый и дышит. Лежит, значит, и дышит, спит. Сама Невинность. А как сладко спит, как спокойно вздымается его грудь! О, сколько Красоты, сколько Здоровья в нем! О, нет, нет, я тебя на поругание такое не отдам, я тебя, пожалуй, лучше сразу разбужу и от гонзалевой ловушки предостерегу, я, пожалуй, тебе скажу, что тебя играми этими в убийство Отца твоего втягивают!!..

Как же не сказать ему это? Неужто я допущу, чтоб он, с Гонзалем смертию отца родного связанный, дал умыкнуть себя и навеки в Пута объятия-пожатия попал? К тому ж, если его Путо из отцовского дома на темное, черное Беспутство уведет, то, небось, Чудаком его сделает!!..О, нет, никогда, ни за что! И уж руку-то я вытянул, чтобы разбудить его, Игнат, Игнат, ради Бога, встань, Отца твоего убивать хотят! Но смотрю — лежит. И снова сомнение меня внезапно охватило. Ну а если я ему скажу это, а он Гонзаля-Горация прогонит, в ноги Отцу своему с плачем упадет, что тогда? Опять все по-старому, все как было? Опять, значит, он при Отце-Хозяине будет, все так же за Отцом-Хозяином молитву долдонить, за Отца-Хозяина полу держаться… Обратно, значит, на колу мочало, все как прежде?

Душа же моя вот чего хотела: чтоб хоть что-то Стало. Будь что будет, только бы с места сдвинуться… а то мне уж обрыдло! А то мне уж невмоготу! И уж довольно этого старья, пусть что-нибудь Новое будет! Дать парню чуток воли, пусть он делает, Что Хочет. А и пусть Отца своего убьет, пусть Без Отца останется, пусть из дому в Поле выйдет, в Поле! Дать ему согрешить, пусть он себя во Что Хочет превратит, а хоть в Убийцу-Отцеубийцу! Хоть бы и в Чудилу! Пусть спаривается с кем хочет! Как только мысль такая во мне возникла, слабость сильная меня охватила и меня чуть не вырвало, и все во мне как будто Трескалось-Лопалось от боли, от ужаса самоужаснейшего… ибо страшна, страшней не бывает, да, верно, и Самая Отвратительная из Мыслей, чтобы его, Сына, греху-распутству отдать, развращать, Портить его, Испортить, но ничего, ничего, пусть, пусть, чего мне бояться, чего мне гнушаться, пусть будет, что Будет, пусть трещит, рвется, лопается, пусть рушится, рушится, и — о, Сынчизна Грядущая, Неведомая Сынчизна! И так я перед ним, ночью в потемках (потому что спичка погасла) стоя, Ночь, Темноту и Становление призывал, так я его из родительского отцовского дома в Ночь, в поле выгонял. О, Ночь, Ночь, Ночь! Но что это, что это? Кто же это к дому подъехал? Что это за говор, что за Голоса? А там крик, шум, езда, щелчки бичей, да попевки, да покрикивание. «Кортеж, Кортеж», — кричат! Завидев, что Ясновельможный посол с кортежем подъехал, я в покои выбежал гостей встречать.

Гонзаль в фонарем из дому вышел, крестным знамением себя осеняет, вроде как только со сна. А те — кричат, подъезжают, высаживаются и с шумом, с гамом в дом вбегают, через Гостиные бегут… за ними оркестр… и уж табуретки, ковры в сторону, там один упал, второй Лампу опрокинул, да все ничего, табуретки — в сторону, столы — в сторону, и оркестрик во все инструменты грянул! Айда танцевать! Все танцуют! Все танцуют!

За горами, за лесамиС горцем девушки плясали!

В первой паре Ясновельможный Посол танцевал с Председательшей Пщчиковой, во второй — Вельможный Полковник с Ясновельможной Пани Кельбшовой, в третьей — Вельможный Председатель Купуха с Пани Ковнацкой, в четвертой — Профессор Калищчевич с панной Туськой, в пятой — Советник Подсроцкий с панной Мышкой, в шестой — пан адвокат Вороля с пани Довалевичовой. За ними — другие пары. Толпа! Столпотворение! Весь цвет Колонии нашей! Все пары! Скопом приехали и скопом Танцуют, гоп-гоп, тирли-тирли, от подковок искры летят и дом весь наполняют, аж в сад вылетают, Чвир, чвир, чвир — за трубой сидит Мазур со своим сыном! Рыбки уснули в пруду! Кортеж, Кортеж! Схватил пан Зенон панну Людку, закружил:

За горами, за лесамиС горцем девушки плясали!

Тут слуги бегут с едою, с бутылками, столы накрывают, там Гонзаль указания дает, а кучера, челядь в окна заглядывают, и уже весь дом так Бухает, что на луга, на Поля выбухивает! А ну, выпьем! Гуляем, почему не пьешь? Еще по одной! Гоп, гоп, гоп, топ, топ, топ! Ой, панна Зося! Ой, панна Малгося! А что там, пан Шимон? Эй, пан Матеуш, сколько лет, сколько зим! Была не была! Но ко мне панна Мушка с панной Тольчей подбегают: «Танцевать! Танцевать! Змейкой!»… и, разгоряченные, распаленные, смеются, поют. Но говорю я Советнику Подсроцкому, который рядом бутылку открывал: «Побойтесь Бога, или не иначе, как новости какие радостные пришли, о которых я не ведаю, ибо столь необычна радость Земляков всех под предводительством самого Посла ни чем другим вызвана быть не может, кроме как победой над врагом. Я же в газетах читал, что всему конец, и полное наше поражение». Он мне отвечает: «Молчи, молчи. Все так, разгром, поражение, конец и уже на обеих лопатках лежим! Но мы с Ясновельможным Послом это устроили, чтоб ничем себя не выдавать, а как раз наоборот — Кортежем, Кортежем да Змейкой, Змейкой! Хоть все заложи, да себя покажи!»

Хоть все заложи, да себя покажи.Хоть все заложи, да себя покажи.

И тут же кубок поднимает: «Виват! Виват!» — «Виват!» — отозвалося и змейка танцоров пробегает через все комнаты с Бряцанием, с искр высеканием, с притопыванием да с прихлопыванием! А тут опять на пары разбились и парами танцуют! А там, по закуткам — пожилых разговоры-прибаутки, Выпивка, и снова в обе щеки чмоканье, ой, пан Валентин, ой, пан Франтишек, да как там пани Докторша, да как детки? Еще капельку! Благодарствуйте, Благодарствуйте! А ко мне Министр прицепился: «Танцуй, рохля, чего не танцуешь? Ты чего, не знаешь, что Поляк на все мастак? А ну танцуй, краковяка танцуй!»

Мы ребята из-под Кракова —Заткнем за пояс всякого.

Говорю я ему: «Я бы танцевал, да ведь, кажись, все проиграно». Метнул он взор направо-налево: «Молчи! Молчи! Спрячь свои слова куда подальше, а то люди нас ни во что ставить не будут! Ты чего, одурел, чтоб этим хвалиться! Хоть все заложи, да себя покажи!»

Хоть все заложи, да себя покажи!Хоть все заложи, да себя покажи!

Эй, хоп, хоп, хоп! Айда, плясать, танцевать! А ну, показать Иностранцам, как мы танцевать можем! А ну, танцевать, танцевать! Да показать, какие Припевки у нас, какие коленца, какие дробушки! Показать, какие у нас Дивчата, какие Хлопцы! Кровь с молоком! Хоп, хоп, хоп! А пусть их, видят всю Красоту нашу! Оберек, Мазурка, Мазурка!

Ах, душа мазура — птица,Хоть умрет, да шевелится!

Танцуй, танцуй, танцуй!.. Я на колени пал. Но старый пан Каческий пристал ко мне, что, мол, по нужде хочет на двор выйти, да боится, чтоб Псы на него не набросились… С ним, значит, вместе и вышел я во двор и, пока он под кустиком нужду справлял, я на дом смотрел, а тот — на поля, леса танцем да светом да Забавой шумной вырывался. А сверху — небо черное, набрякшее. А тут Кортеж змейкой шумит и Глазки строит, и Любит себя, как Очарованный собою, души в себе не чая, и Любит и любит, стремительный, лихой, да подковой искру высекает и Любит себя, Любит, Любит, сам собою Одурманен, сам в себя Влюблен, и «давайте друг друга Любить, давайте», хоп, хоп, хоп! Ой, да как себя Любит, Любит, Любит… А небо черное, пустое, а тут близко куст темный, таинственный… а подальше — два дерева стоят… а еще дальше — клумба какая-то, Темная, Неподвижная…

И что-то там за кустами, у забора, зашуршало. Я смотрю — а там какая-то тварь чудная пронеслась перекособоченно: теленок — не теленок, вроде Собака большая, но с копытами и как бы горбатая. Куст я раздвинул и вижу, что под магнолиями еще одна тварь похожая скачет: ни дать, ни взять, кто-то верхом на собаке едет, да только о двух головах человечьих! Как я две головы-то человечьи увидал, кожа моя одеревенела, и первым желанием моим было домой бежать, но я себя сдержал и к этой силе нечистой решил присмотреться.

Тогда я бочком вдоль забора, за кустики захожу, а там — шарканье-скаканье, как будто кони… потому что больно тяжело скачут, тяжело стонут. И Сопят, но сопенье вроде бы человеческое. А тут снова вроде Ржание тихое, приглушенное, или брыкание, или Топтание. И, видать, много их там, хоть то не собаки, не кони, не люди. Я, значит, поближе в сумерках через кусты подобрался, шагов эдак на пятьдесят, и Кучу большую увидал… Потому что оно Кучей за деревьями стояло и как будто скакало, как будто бесилось, но, чем-то сдерживаемое, как будто на месте Копытами било… и Храп, ржанье тихое, придушенное, или даже стон почти что человеческий… И такой Болезненной, Ужасной, такой Страшной-Престрашной была картина эта, что я окоченел, в столб соляной превратился и шелохнуться не мог.