Загадка Красной вдовы - Джон Карр

Чарльз Бриксгем похолодел. Бесстрастные лица смотрели на него, в глазах холодный блеск; он видел, как безукоризненно чисты их руки — а ведь в то время люди не уделяли большого внимания таким мелочам. Один из братьев со смешком говорит:

— Ты можешь остаться без головы, малыш. Поэтому пей вино, пока есть чем. Но все равно ты мне нравишься, черт побери! Ты, наверное, сильно в нее влюбился. Не многие дерзнули бы присоединиться к нашему кругу.

Тут вступает старуха:

— Извольте с гордостью говорить о нашем предназначении, Луи, — говорит она и стучит костылем. — В прошлом сентябре исполнилось сто четыре года, как наша семья занимает эту почетную должность. Она была вручена моему тестю самим великим монархом. Я видела его, когда он был совсем старым и кормил карпов в пруду, и он говорил со мной. Да. Он передал нам ее потому, что дурак Легро стал много пить, не мог как следует держать меч и в конце концов вместо чистой работы скосил Доверелю челюсть. Черт тебя побери, Луи! А что до англичанина, почему бы и нет? Моя дочь вышла замуж за музыканта. Если он нужен Мари-Гортензии, то пусть она его забирает. Кроме того, он мне нравится. Подойди сюда, англичанин, и поцелуй меня.

Чарльз Бриксгем почувствовал слабость в коленях и жжение под ложечкой.

— Месье Лонгваль… — говорит он, обращаясь к отцу Мари-Гортензии, — месье Лонгваль…

— Лонгваль? — переспрашивает тот. — Почему вы используете устаревшую форму нашей фамилии? Уже в течение нескольких поколений ее носят только представители южной ветви семьи. Возможно ли такое, что Мари-Гортензия не открыла вам нашего настоящего имени?

И вдруг за столом поднялся такой шум, что заплясали огоньки свечей. Мужчины корчились от смеха, хлопали ладонями по столу, лилось вино. Только отец Мари-Гортензии даже не улыбнулся. Хмурясь, он постукивал пальцем по табакерке. Чарльз Бриксгем называет всплеск веселья не иначе как адским хохотом — хотя все они были, по существу, неплохими парнями. «Лица исказились, — пишет он, — у них словно стало по сотне пар глаз, и все смотрели на меня». Открылась дверь, и вошел мужчина с подносом, на котором дымилась жареная баранья нога. К собственному ужасу, Чарльз узнал его. Перед ним был щеголеватый молодой палач, которого он видел возле гильотины с розой в зубах.

Чарльз Бриксгем почувствовал, что разум оставляет его.

— Во имя Господа, — говорит он и сам не замечает, что срывается на крик. — Во имя Господа, кто вы такие?

— Это, гражданин, — говорит старик, кивая в сторону мужчины с подносом, — мой старший сын, заменивший меня во всех практических делах. Мы — Сансоны, наследственные мастера по приведению в действие смертных приговоров. Нашими услугами пользуются высокие суды по всей Франции.

…Гай Бриксгем остановился, прочистил горло и насмешливо посмотрел на своих слушателей. Все молчали. Часы в холле пробили половину четвертого.

— Вы, конечно, давно обо всем догадались, — продолжал Гай. — Я рассказывал так подробно для того, чтобы оттенить надвигающуюся трагедию. Я должен подчеркнуть еще одну вещь. Сансоны не были ни дьяволами, ни мерзавцами. Напротив, как я уже говорил, они были по-своему неплохими людьми. Они постарались удобно устроить новообретенного родственника. Они уважали его бредовые взгляды, даже не разделяя их. Они предоставили ему убежище в то время, когда было очень опасно укрывать в доме англичанина. Если бы не некоторая наивность Чарльза и, возможно, не старания мадам Марты Дюбют Сансон, то их брак мог бы оказаться относительно счастливым.

Сансоны выполняли возложенные на них обязанности; выполняя их, они, естественно, не могли обойтись без обсуждения текущего положения дел, и особенно их финансовой стороны. Даже во время того, первого обеда, когда под ясным твердым взглядом Мари-Гортензии Чарльз старался не подавать виду, что ему нехорошо, его родственники и не подумали воздержаться от разговоров о делах. Вы и в наше время можете почитать письма Сансона-старшего министру юстиции. Они хранятся в Париже. Возможно, вы сочтете их самыми ужасающими свидетельствами времен революции именно потому, что в них не делается ни малейшей попытки шокировать или испугать. Как правило, Сансон жалуется на скудость финансирования, выделяемого Конвентом; просит оплатить плотницкие работы, замену вышедших из строя ножей, покупку новой одежды — ведь во время такого рода работы одежда необратимо ветшает. Правительство приказывает ему пытать человека — хорошо; но это подразумевает услуги ассистента, которому надо платить. Пытка не будет осуществлена до тех пор, пока министерство не перечислит деньги за нее. Иногда письменные дебаты Сансона с министерством кажутся дикими до нелепости, хотя ничего нелепого в них нет. Анри Сансон отнюдь не был циничным садистом, каких любят изображать беллетристы. Он был цепким дельцом, никогда не упускавшим случая выколотить побольше денег за свою работу. Спокойный и приятный в обхождении дома, полный достоинства на людях, которое подчеркивалось бледностью лица и шляпой с высокой тульей, он никогда не считал, что в вопросе денег уместны сантименты.

И все равно бедняга Чарльз Бригсгем умер сумасшедшим.

Создавшаяся ситуация, похоже, поначалу не слишком его тяготила. То ли его чувства были притуплены шоком, то ли он был слишком твердолобым… Кроме того, он ведь искренне любил Мари-Гортензию… Естественно, из гордости он ни разу ее не упрекнул: «Почему ты мне сразу не сказала?» За первые две недели его пребывания в доме Сансонов он не написал в дневнике ни слова, кроме упоминания о том, что отослал письмо отцу, «который найдет способы вывезти нас из страны, если только письмо не перехватят». Затем он стал видеть страшные сны, и в них присутствовал образ Мари-Гортензии. Она ни разу больше не упомянула о роде занятий своих родителей, говоря лишь, что волею Божией они нашли надежное убежище. Братья разъехались — в провинциях было много работы. Чарльз Бригсгем был заперт в доме, среди добытых кровавым трудом вещей, в окружении Сансонов: отца, сына, мадам Марты, Мари-Гортензии. И кошмары стали приходить средь бела дня. Однажды в кухне он наткнулся на аккуратную стопку чистой одежды; в другой раз он испугался собственного отражения в зеркале. Он ничего не мог поделать. Вестей от отца не было. Одиннадцатого марта был учрежден Революционный трибунал, и началось время настоящей Власти Террора. Гильотина не прекращала работы ни днем ни ночью. Шестнадцатого марта, вечером, он тихо напился в библиотеке и пошел сдаваться властям. Не успев сделать и дюжины шагов, он наткнулся на Анри-младшего, славного малого, неплохо говорящего по-английски. Анри заговорил с ним о каких-то пустяках, затем зашел сзади, аккуратно уложил его ударом в затылок и отнес обратно в библиотеку. Мари-Гортензия пришла к нему с пылающим лицом, и после того случая супруги несколько дней не разговаривали.

Затем он получил переправленное с надежными людьми письмо от отцовского поверенного в Лондоне. Отец умер — то ли в результате апоплексического удара, то ли не выдержав ложного известия, что его сыну отрубили голову на «Луизетте». Как бы то ни было, отец умер, и адвокат уведомлял Чарльза, что изыскивает пути для переправки наследника отцовского состояния в Англию и что Чарльз — так как дело опасное — должен терпеливо ждать дальнейших распоряжений. Он показал письмо Мари-Гортензии — та, закатав рукава выше локтей, давала указания слугам, как и положено хорошей хозяйке, — и она заявила: «Куда ты, туда и я». Между ними могло бы сохраниться нежное чувство, если бы Чарльз мог пересилить себя («ведь, видит Бог, она ни в чем не виновата, но как, милостивый Боже, мне пересилить себя?»).

Я думаю, что мадам Марта тоже способствовала надвигающемуся безумию. Она очень гордилась родом Сансонов. И когда она поняла, какие невысказанные мысли бродят в голове Чарльза Бриксгема (лучше бы он хоть раз заговорил о том, что его мучит, так было бы лучше всем, и ему в том числе), она возненавидела его любой ненавистью. Той весной ей нездоровилось, и она, думая, что скоро умрет, ненавидела зятя еще сильнее. Именно в ее комнате стояли кресла атласного дерева и большая позолоченная кровать в виде лебедя. Старуха сидела под балдахином, обложенная подушками, с фланелевым шарфом, обмотанным вокруг горла, и в свете свечи с камышовым фитилем ее ненакрашенное лицо казалось зеленым. Чарльз не мог не прийти, когда она звала его. Она с ужасными подробностями рассказывала ему о том, что происходило, когда палач выполнял работу небрежно; рассказывала о дорогих подарках, которые получал ее муж за то, чтобы на предстоящей казни жертва испытывала как можно меньше мучений, и которые она хранит до сих пор; остальное вы можете и сами вообразить. Так как он всегда молчал и, уходя, учтиво кланялся, она думала, что ее план не удается, и приходила в ярость. Но план удался. Он не мог избавиться от видений наполненной тенями комнаты, где всегда пахло лекарствами. Ему снились пиявки, горшок с которыми неизменно стоял на столике у кровати. Повсюду он видел мадам Марту, скрипевшую из-под сползшего на лоб чепца, видел, как ее руки, по которым ползали вены-змеи, слепо шарили по красному покрывалу.